Смерть отца произвела переворот в финансовом положении Эдвина. Теперь он, по слухам, имел доход более 10 тысяч фунтов в год, но, хотя он и разбогател, из-за последней воли отца отчасти утратил независимость.

Мать гордилась его политической карьерой, но ее беспокоило то, что ему уже за тридцать, а он все не женат, и она уговаривала его подыскать себе хорошую еврейскую жену. «Боюсь, это невозможно, – отвечал он. – Дело не только в том, что мне по большей части не нравятся еврейки. Дело и в моей твердой убежденности в том, что искать жену только в одной группе людей неправильно, ведь это все равно что сказать, что ты должен найти себе жену исключительно среди голубоглазых женщин».

Но он и вправду искал себе жену среди голубоглазых женщин, во всяком случае, там он нашел ее – Венецию Стэнли, дочь лорда Стэнли Олдерли, высокую, элегантную светскую красавицу и, на первый взгляд, довольно фривольную особу для столь серьезной фигуры. Если она чем-то и руководствуется в жизни, сказала она подруге, то только желанием получать от жизни максимум удовольствия, и при первом знакомстве ужасно не понравилась Монтегю. Со временем его чувства превратились в обожание, но отнюдь не пользовались взаимностью.

В 1912 году он счел, что их отношения зашли достаточно далеко, чтобы сделать ей предложение, но она с содроганием его отвергла. Монтегю огорчился, но не сдался. Со временем эта перспектива стала казаться ей все менее ужасной, и в конце концов Венеция согласилась выйти за него. Монтегю был на седьмом небе от счастья. Но тут ее чувства снова переменились, и она захотела, чтобы они остались друзьями.

Возможно, в то время Венеция немного запуталась в дружеских отношениях. Особенно близка она была с Гербертом Асквитом, прежним начальником Монтегю по казначейству, который теперь стал премьер-министром и был на тридцать два года старше ее. Он каждый день писал ей и по два-три раза в неделю приезжал к ней в дом ее родителей. Когда началась война, письма стали приходить еще чаще, а визиты делались все настойчивее. Никакие беды Англии ни во внутренних, ни во внешних делах не могли заставить Асквита нарушить свое обыкновение, и иногда он писал ей по три, по четыре письма в день, не давая себе отдыха даже в воскресенье, когда отправлял почту со специальным курьером. Монтегю все так же находился где-то поблизости, вечно страстный, вечно надеющийся, и порой Венеция вместе с Асквитом посмеивались над ним. Асквит не считал его серьезным соперником. Однажды перед войной все трое вместе провели отпуск на Сицилии. Они оставались близкими друзьями, и Асквит думал, что так и будет еще бог знает как долго. И вдруг в мае 1915 года Венеция объявила о помолвке с Монтегю.

Рой Дженкинс, самый поздний биограф Асквита, высказывает предположение, что привязанность премьер-министра стала для юной леди «гнетущей и пугающей эмоциональной обузой» и брак с Монтегю был для нее лучшим способом избавиться от другого поклонника. Но можно предположить и более вероятную причину. Монтегю получил высокий пост. В 1914 году он ушел из министерства по делам Индии и некоторое время служил секретарем казначейства по финансовым вопросам. «Я исполняю обязанности посудомойки для правительства и Сити», – сказал он матери, но в январе 1915 года он вошел в Тайный совет, а в феврале стал канцлером герцогства Ланкастерского, благодаря чему получил место в кабинете министров. А через три месяца состоялась его помолвка. Лорд Бивербрук, позднее министр информации, весь этот период находился в самом центре событий и называл Монтегю «надеждой либеральной партии, явным преемником лорда Розбери».

Отца Венеции не обрадовала помолвка, да и сама Венеция не могла закрыть глаза на препятствие в виде религии, если в данном случае «религия» вообще была подходящим словом. Монтегю давно уже отказался от всякой приверженности иудаизму, а Венеция была агностиком, но нужно было подумать о чувствах вдовствующей леди Суэйтлинг и, что еще важнее, об условиях завещания покойного лорда Суэйтлинга. Если она не станет иудейкой, Монтегю станет бедняком. Венеция со своей стороны совершенно откровенно изложила свои чувства: «Если бы меня хоть тысячу раз омыли в воде Иордана, если бы я прошла через все ритуалы и обряды, которых требует самая строгая иудейская вера, я все равно не почувствовала бы, что изменила свою народность или нацию. Я пройду через необходимые формальности, потому что ты хочешь этого ради своей матери, а также (будем говорить совершенно честно) потому что считаю, что лучше быть богатыми, чем бедными». Дальше она заверяла его, что вышла бы за него, даже если бы у него не было ни гроша, но спрашивала, что будет с их детьми: «Тебя волнует народность или религия или просто ярлык? Если народность, то ты опозоришь ее, как бы я ни поступила. Религия, как тебе известно, меня не волнует, и я не буду пытаться воспитывать наших детей в ней. Остается только ярлык. А он пристанет, как тебе кажется?»

Но они не допустили, чтобы эти сомнения помешали им осуществить задуманное. Венеция официально перешла в иудаизм, и они поженились по еврейскому обряду на частной церемонии в доме его брата, второго лорда Суэйтлинга в Кенсингтон-Корте.

Монтегю прекрасно понимал, что все ее обращение – чистое притворство, но мать его была довольна – это лучше, чем ничего. Условия завещания лорда Суэйтлинга были соблюдены, ибо по закону Монтегю женился на иудейке. Процедура не вполне удовлетворила биографа Монтегю, покойного С.Д. Уэйли, который пускается в весьма пространные объяснения, что переход в иудаизм вовсе не был низменной уловкой ради того, чтобы не выпустить из рук отцовских денег.

Нет никаких сомнений, что деньги сыграли тут свою роль. Венеция убеждала, что вышла бы за него, будь он без гроша, и, если бы это случилось, у нее еще оставалось свое состояние, «обширное», по ее собственным словам; но Монтегю, который большую часть взрослой жизни прожил на содержании у отца, не желал и дальше жить за чужой счет, теперь уже супруги. Кроме того, маловероятно, чтобы состояния Венеции хватило на их вкусы и на привычный образ жизни. Они держали городской дом в Лондоне и большой особняк в Норфолке и даже при совместном богатстве не сумели не наделать долгов. Однако дело было отнюдь не в одних деньгах. Монтегю очень заботился о своей матери. Ей уже было за семьдесят, здоровье ее пошатнулось. С остальными родными он практически перестал общаться, но с нею был особенно близок, и ни болезнь, ни усталость, ни профессиональные заботы не могли помешать ему писать домой каждый день, чтобы мать знала, как его дела и как он поживает. Она очень гордилась его успехами. Когда, например, Монтегю поехал в Индию по министерским делам осенью 1912 года, он вел подробный дневник, который регулярно частями посылал домой матери, и она читала его родным за ужином по пятницам. Для нее это было так: «мой сын, государственный секретарь». Он часто говорил ей, как трудно найти подходящую еврейскую жену. «Я чувствую, что было бы грешно брать себе жену только из-за отцовского завещания или жениться на еврейке, которую я не буду любить так, как должен, – писал он. – А я, несмотря на все мои отчаянные попытки, никогда еще не находил подходящей женщины». Однако, уже подготовив ее к тому, что должно произойти, он никак не мог заставить себя сделать это. Он не был трусом, но смелость его была не того сорта, который требуется, чтобы причинить боль тем, кого любишь.