С началом боевых действий в Европе позиция Рузвельта стала еще более пробританской и антигерманской. Это соответствовало настрою американского общественного мнения, которое, однако, по-прежнему было против участия в войне. Миссия заместителя госсекретаря Уэллеса, ездившего в феврале-марте 1940 г. в Рим, Ватикан, Берлин, Лондон и Париж по специальному указанию президента, никаких результатов не дала. Уэллес пожаловался на холод Муссолини, надменность Риббентропа (Чиано и Геринг понравились ему гораздо больше), пьянство Черчилля [Из официальной публикации отчета миссии этот фрагмент был исключен.] и сделал вывод, что Германия согласится на мир только на своих условиях.[354] Военные успехи вермахта показали, что единственной надеждой Великобритании остается союзник за океаном. Лидер «беллицистов» Черчилль всеми силами подталкивал президента к решительным действиям. Так возникло «дело Тайлера Кента».[355]

Суть «дела» была в следующем: весной 1940 г. Тайлер Кент, сын карьерного дипломата и шифровальщик американского посольства в Лондоне, до того шесть лет проработавший в Москве (интригует? Но советским агентом его не объявили), по долгу службы столкнулся с письмами британского морского министра Черчилля президенту Рузвельту, которые были уже зашифрованы самым секретным американским кодом. Это насторожило Кента: откуда иностранец имеет доступ к коду? Содержание писем и вовсе привело его в ужас: Черчилль всеми силами склонял адресата к скорейшему вступлению в войну. Встревоженный Кент поделился информацией со своей знакомой русской эмигранткой Анной Волковой и консервативным депутатом Арчибальдом Рэмси, с которым состоял в одном клубе. Никаких публичных акций не последовало, но Черчилль вскоре стал премьером, а Кент, Волкова и Рэмси оказались за решеткой. Первые двое – по обвинению в передаче врагу (Великобритания воюет, США еще нет) документов, которые могут принести ему пользу (британский Закон о государственной тайне 1911 г.).

Кент не просто иностранный гражданин – он обладал дипломатической неприкосновенностью. 18 мая Скотланд-Ярд сообщил американскому посольству, что Кент подозревается в связи с группой «антиеврейски и пронацистски настроенных лиц», и потребовал согласия на проведение у него обыска. Посол Джозеф Кеннеди, отец известных братьев, сразу же согласился. При обыске (в присутствии представителя посольства!) были найдены копии многих секретных бумаг, к которым Кент имел доступ по службе. Британские власти потребовали его ареста. Госдепартамент легко вышел из положения – 20 мая (день обыска!) Кент был уволен с государственной службы без объяснения причин и без выходного пособия, и тут же очутился в тюрьме. В октябре его судили в Олд Бейли за закрытыми дверями и приговорили к семи годам заключения, Анну Волкову – к десяти, хотя их связь с Германией так и не была доказана. Рэмси без суда и даже без предъявления обвинения просидел в тюрьме до 1944 г.: вспоминается бессмертное «А посиди-ка ты, братец!». В конце ноября 1945 г. Кента депортировали в США.

На его родине «дело» получило огласку, хотя и запоздалую: официальный ответ Госдепартамента был опубликован только 2 сентября 1944 г. Вопросы задавали в сенате. «Я не могу понять, как американский гражданин мог быть судим закрытым британским судом», – заявил 19 июня того же года давний противник Рузвельта Уилер. Его коллега Коннели, глава комитета по внешней политике, невозмутимо ответил, что это было сделано с согласия Госдепартамента. Сенатор Шипстед поинтересовался, как совершенно секретный код стал известен иностранцу, но ответа не получил.

Ясно, что Кента заставили замолчать. Но письма представляли угрозу не столько для автора, сколько для адресата. В конце концов, как заметил по этому поводу Мосли, Черчилль имел полное право переписываться с Рузвельтом и пытаться привлечь США в союзники. Проблема была лишь в «нарушении этикета», поскольку он делал это через голову премьера Чемберлена. А вот Рузвельту – в год выборов, которые можно было выиграть только под антиинтервенционистскими лозунгами! – они грозили большими осложнениями. Кеннеди, сторонник «умиротворения», но такой же атлантист, как его босс, «подставлять» его не стал.

4 июня Черчилль, уже премьер, заявил: «Мы никогда не капитулируем и если даже, чего я ни на минуту не допускаю, этот наш остров, или часть его, будет захвачен и истерзан, то наша империя за морями, вооруженная и под защитой королевского флота, продолжит борьбу, пока, в угодное Богу время, Новый Свет со всей его силой и мощью не выступит ради спасения и освобождения Старого».[356] «Нейтральные» Соединенные Штаты не протестовали. Это была последняя ставка атлантистов.

Джентльмен с зонтиком

Если Черчилль не всегда был такой героической фигурой, какой рисовали его военная пропаганда и послевоенная историография, то и Невиль Чемберлен не всегда был трагикомическим «джентльменом с зонтиком», отрицательным, если не зловещим, персонажем, обличаемым за «умиротворение агрессора».[357]

Невиль Чемберлен поздно пришел в политику, обреченный оставаться в тени своего отца Джозефа, одного из архитекторов Британской колониальной империи, и старшего брата Остина, занимавшего посты министра финансов и иностранных дел, но так и не ставшего премьером. Остин говорил брату: «Запомни, ты ни черта не понимаешь во внешней политике». Младший Чемберлен не блистал талантами, не писал книг и уж тем более был лишен блеска и авантюрности Черчилля, в окружении которого его насмешливо называли «фабрикантом железных кроватей». Однако он был неплохим администратором, мэром Бирмингема, а затем министром здравоохранения. Министром финансов он оказался неважным, хотя и не хуже большинства своих предшественников. Пожалуй, он, как и его французский «сотоварищ» по Мюнхену Даладье, был бы нормальным премьером в нормальное время, но ему повезло меньше, чем Макдональду или Болдуину.

Связанный с миром бизнеса больше, чем с политикой, Чемберлен имел репутацию «практика, деляги», как характеризовал его Майский. Подобно своему предшественнику Болдуину, он, во-первых, не хотел войны и всеми силами стремился ее избежать, а во-вторых, не питал никаких симпатий к России, тем более к Советской, желая, чтобы она не вмешивалась ни в европейские дела за пределами «санитарного кордона», ни в дела Британской империи, например, в Афганистане и тем более в Индии. Мир для него вообще ограничивался империей, как и для большинства обывателей метрополии, для которых Бомбей, Канберра или Кейптаун были несравненно ближе и важнее Праги, Варшавы или Бухареста. Такая ограниченность была естественна, но для государственного деятеля опасна. Поэтому дорога к новой войне оказалась вымощена в том числе «благими намерениями» Чемберлена.