Уэйд усмехается. Этого вопроса он ждал.

– У меня там, на задах, большой люк есть, вам его не видно. Тягач подтащил к нему машину, а потом она сама сползла вниз. Мы с Кэйдом соорудили эстакаду из железных швеллеров. Мне пришлось освоить ремесло сварщика. Вы что-нибудь смыслите в дуговой сварке, Фрэнк?

– Ни черта, – отвечаю я. – Хотя стоило бы.

Я снова разглядываю фотографию Земли. И думаю: хорошо бы обзавестись такой – способствует развитию чувства пропорции. Впрочем, в обычном жилье даже глобус выглядит экзотичным, как гобелен.

– Да оно и необязательно, – трезво сообщает Уэйд. – Принцип там очень простой. Все решает сопротивление. Вы бы это дело за минуту освоили.

Он улыбается при мысли о том, что я могу обзавестись когда-нибудь имеющими спрос навыками.

– Что вы собираетесь с ним делать, Уэйд? – задаю я вопрос, который сам собой приходит мне в голову.

– Об этом пока не думал, – отвечает Уэйд.

– А когда-нибудь ездили в нем?

– О, разумеется. Да. Включил двигатель, проехал фут вперед и один-два назад. Тут особо не разгуляешься.

Он сует руки в карманы, бочком прислоняется к крылу машины, обводит взглядом шлакобетонные стены темного, словно придавленного низкими стропилами подвала. Сверху доносятся приглушенные голоса, звуки шагов, кто-то идет из кухни в столовую. Следом я слышу топающего в противоположном направлении Кэйда – наверняка наверх пошел, переодеваться. Слышу, как цокают по кухонному полу коготки Элвиса Пресли. Потом тишина. Мы с Уэйдом молчим наедине с «крайслером» и друг с другом.

Такая ситуация способна – естественно, как и многие подобные ей – разрешиться самым плачевным образом. Страх перед невинными вопросами, которые он может сейчас задать, и еще больший – перед тем, что у меня не найдется никаких ответов и я останусь безмолвным, как приступка автомобиля, – оба они внушают мне желание вернуться наверх, посмотреть, сидя плечом к плечу с моим давним дружком Кэйдом, как «Никсы» метелят «Кавалеров». Когда тебя и все, что ты ценишь, подвергают приязненному, но неожиданному изучению, мигом выясняется, что спорт – отличный предохранительный клапан.

«Что вы за человек?» – проявление вполне естественной любознательности. «Каковы ваши намерения насчет моей дочери?» («Точно не знаю» – не лучший из ответов.) «Что вы о себе, боже ты мой, воображаете?» (Затрудняюсь ответить.) Мне вдруг становится холодно, даром что Уэйд вроде бы никаких тузов в рукаве не прячет. Он человек с принципами, которые внушают мне уважение, я был бы рад понравиться ему. Говоря иначе, любые самые лучшие знамения мало чем отличаются от самых худших. Уэйд проводит пальцами по твердому черному крылу машины, смотрит на них. Уверен, подойди я поближе, каждая моя черточка проступит в этой черноте так же четко, как в зеркале.

– Вы любите рыбу, Фрэнк? – спрашивает Уэйд. И смотрит на меня едва ли не с мольбой.

– Очень.

– Правда?

– Конечно.

Взгляд Уэйда снова опускается к блещущей черной поверхности крыла.

– Я вот подумал, может, нам с вами как-нибудь поужинать в «Красном лобстере», вдали от наших женщин. Поговорить пообстоятельнее. Вы там бывали?

– Разумеется. Много раз.

На самом деле, когда мы с Экс едва-едва развелись, я практически только там и бывал. Официантки привыкли ко мне, знали, что я люблю жареного, но не пережаренного луфаря, и просто с ног сбивались, стараясь поднять мне настроение, за что им, собственно, и платят, но чего они, как правило, не делают.

– Я туда ради пикши заглядываю, – говорит Уэйд. – Вот это и вправду вещь. Я называю ее лобстером для бедных.

– Давайте посидим там. Это будет здорово.

Я опускаю зазябшие ладони в карманы пиджака. Как бы там ни было, я и теперь ухватился бы за любую возможность вернуться наверх.

– Где сейчас ваши родители, Фрэнк? – серьезно спрашивает Уэйд.

– Умерли, Уэйд, – отвечаю я. – Давно уже.

– Мои тоже, – кивает он. – Оба. Под конец начинает казаться, что каждый из нас неизвестно откуда взялся, верно?

– Ну, против этого я, пожалуй, возражать не стану, – говорю я.

– Верно, верно, верно, верно. – Уэйд скрещивает руки и снова прислоняется к крылу «крайслера». Искоса взглянув на меня, он еще раз окидывает взглядом низкий подвал. – Что привело вас в Нью-Джерси? Вы ведь писатель, правильно?

– Это довольно долгая история, Уэйд. Был женат. У меня двое детей в Хаддаме. Так сразу все не расскажешь.

Я улыбаюсь, надеясь отвлечь его от этой темы, понимая, впрочем, что ни черта она ему не интересна. Он просто старается быть дружелюбным.

– Я люблю женщин, Фрэнк. А вы?

Стриженая голова Уэйда поворачивается ко мне, как на шарнирах, он улыбается с нескрываемым удовольствием, в основе которого лежит предвкушение радости – источник восьмидесяти процентов всего нашего счастья. Эта его любовь ничем не отличается от любви к пикше, однако она более интересна, поскольку может оказаться слегка грязноватой.

– Да и я, пожалуй, тоже, Уэйд. – И я широко улыбаюсь в ответ.

Он вздергивает подбородок – «я-так-и-знал», – нажимает языком на щеку.

– Ни разу в жизни не испытывал желания провести вечер в мужской компании, Фрэнк. Что в этом веселого, не понимаю.

– Веселого в этом мало, – говорю я. И вспоминаю тоскливые вечера на курсах «Снова в строю» и в обществе «разведенных мужей», плывущих в полном расстройстве по холодным водам Мантолокинга, точно армия, задумавшая новое нападение на берега живой жизни. И молча молю небеса о том, чтобы мне не пришлось еще раз попасть в их компанию. Я покончил и с ней, и с ними. Пора начать жить на берегу (хоть Бог их и любит).

– Так вот, не поймите меня неправильно, Фрэнк, – осторожно говорит Уэйд и смотрит при этом в сторону, как будто я стою не там, где стою, а в каком-то другом месте. – Я в ваши отношения с Викки не лезу. В них вы сами разбирайтесь.

– Это становится сложновато.

– Ну еще бы. В вашем возрасте понять, чего ты хочешь, не так-то просто. Сколько вам лет?

– Тридцать восемь, – отвечаю я. – А вам?

– Пятьдесят шесть. Когда жена умерла от рака, мне было сорок девять.

– Это еще молодость, Уэйд.

– Мы жили тогда в Техасе, в Ирвинге. Я был инженером-нефтяником, работал в «Бётлер Ойл», всего в миле от дома, который я там купил. У меня была замужняя дочь. Я водил сына, Кэйда, на матчи «Ковбоев». Мы считали, что у нас хорошая жизнь. И вдруг, трах, на нас обрушивается черт знает какая беда. Казалось, все случилось за одну ночь. Для Викки и Кэйда это было катастрофой. Поэтому, можете не сомневаться, что такое «сложновато», я знаю. – Он несколько раз кивает, вспоминая свои семейные беды.

– Я понимаю, это было трудное время, – говорю я.