161. Восстание Бабека — до 223 (= 838) г.

163. Восстание в правление халифа Васика — 227—232 (= 842—847) г.

163. Восстания до 300 (= 912/13) г.

Хронологическая непоследовательность сопутствует ряду грубейших анахронизмов, смешению батинитов, карматов, маздакитов в одно целое, признанию личных связей людей, жизнь которых отделена друг от друга столетием и т. д.

Такие же путаница и смешение наблюдаются в отношении конструкции отдельных разделов. Разделы 150 (Маздак), 153 (Мухаммед Нахшаби), 161 (Бабек) являются законченными литературными рассказами-памфлетами; разделы 151 (Сумбад Гябр), 152 (карматы Месопотамии и Рея), 157 (Бу-Саид Джаннаби и Бу-Тахир), 158 (Муканна Мервези), — хрониками, соединенными с элементом фабулы;

154, 155, 156, 159, 160, 163 — сокращенными отрывками из хроник; в некоторых случаях (151, 155) разделы хранят случайно сохранившиеся фразы, не имеющие прямого отношения к повествованию.

Из упоминаемых в разделах об еретиках источников явственно можно найти заимствования из Табари (161), Ибн Мискавейха (157), „Маздак-намэ“ (150) и „Бабек-намэ“ (161); двукратное упоминание об „истории Исфахана“, каковая якобы должна была служить основным источником для сведений об еретиках, не реализуется в содержании разделов, — истории исфаханских еретиков отведена весьма незначительная часть разделов 160 и 161.

Сообщение Хаджи Хальфы о позднейшей приписке неким ал-Ямани к сочинению Низам ал-мулька дополнительных 15 глав не может подойти с большим основанием ни к одной части „Сиасет-намэ“, чем к части, касающейся истории еретиков.

Сомнительно также авторство Низам ал-мулька в отношении большинства рассказов, приводимых в „Сиасет-намэ“ в виде иллюстраций тех или иных дидактических положений. Характерной чертой этого иллюстративного материала является фабула; при превалирующем значении фабулы историческое правдоподобие того или иного рассказа имело подсобное, второстепенное значение. Такие рассказы-иллюстрации должны были обладать преимущественно литературными, а не историко-хроникальными достоинствами. Как и для всякого литературного произведения, источником для таких занимательных рассказов могло быть в одинаковой степени как устное, так и письменное предание. Приведенные в разделах 61 и 115 примеры изустной передачи рассказа наглядно показывают живучесть и в это время устной традиции. Отношение такого устного литературно-исторического творчества к письменному весьма сложно; и не всегда, конечно, возможно проследить более или менее детально обращение устного рассказа в письменную форму, и превращение зафиксированного письменностью рассказа в устную легенду. Г. Рихтер в своей работе о старинных арабских зерцалах отметил на основе обследования дидактической литературы, имеющей в основе сасанидско-пехлевийскую традицию, динамику расположения тех или иных рассказов вокруг излюбленных исторических и псевдоисторических личностей (Александр Македонский, Аристотель, Ардашир, Хосров, Ануширван, Хосров Парвиз, Бузурджмихр, Тахир ибн ал-Хусейн и т. д.). Наблюдаемые Г. Рихтером явления для ранней арабской литературы могут быть отнесены к литературе Х—XIII в. на персидском языке. Произведенное Мухаммедом Низам ад-дином обследование грандиозного свода рассказов Ауфи в отношении к ряду предшествовавших этому своду сочинений, в том числе и в отношении к „Сиасет-намэ“, показывает на наличие весьма значительных вариантов, касающихся как сюжетов рассказов, так и имен действующих лиц и места действия. В немногих рассказах „Сиасет-намэ“, где нам удалось установить наличие предшествующих этим рассказам оригиналов или параллелей, мы наблюдаем то же самое явление. Особенно показательны в этом отношении разделы 101 и 115, которые дают возможность сравнить версии рассказов таких близких друг к другу по времени сочинений, как мемуары Бейхаки и „Сиасет-намэ“. Развитие одного и того же сюжета сопровождалось рядом изменений в деталях, а часто и в самой конструкции. В некоторых из рассказов „Сиасет-намэ“ эти изменения происходили за счет добавления отрывков из исторических хроник (ср. разд. 15, 32, 83), главным образом саманидских и газновидских, в других рассказах за счет повторения одного и того же сюжета в отношении различных действующих лиц (ср. 150 — Маздак и 153 — Мухаммед Нахшаби); 61 (о хитрости Азуд ад-даулэ) и 62 (о хитрости султана Махмуда), или же за счет нравоучений-концовок, долженствующих определить цель и назначение рассказа. Само собой понятно, что подобный метод приведения иллюстративных рассказов не составляет какой-то специфической особенности рассматриваемого сочинения. Являясь традиционным для персидской дидактической литературы, подобный метод иллюстрации тех или иных поучений рассказами был применяем и в послемонгольское время; характерным образцом такого творчества в это время могут быть названы произведения Саади. Специфической особенностью „Сиасет-намэ“ является то обстоятельство, что все рассказы, приводимые в сочинении, по своему фактическому содержанию датируются временем более ранним, чем дата смерти Низам ал-мулька, а по языку с одинаковым правом могут быть отнесены и к XI, и к XII в. И все же, повторяем, принадлежность этой части „Сиасет-намэ“ целиком Низам ал-мульку не может не внушать сомнений, правда, в значительно меньшей мере, чем разделов, трактующих об истории еретиков.

Вряд ли эти сомнения можно сколько-либо аргументировано обосновать ссылками на анахронизмы или исторические неточности. Сложная история бытования рукописи, наиболее старый список которой датируется лишь концом XIII в., не позволяет более или менее строго оценивать ошибки рассказов, относя их исключительно за счет автора. Даже издание Ш. Шефера, выполненное с возможной для европейского ученого тщательностью, внесло в текст сочинения ряд недоразумений, отсутствующих в рукописях, и в некоторых случаях разъясненных тегеранским изданием.[656]

Наши сомнения базируются не на отдельных неточностях и ошибках, а, так сказать, на характере и духе самого иллюстративного материала „Сиасет-намэ“. Известный отрывок из „Чахар-макалэ“ Низами-и-Аруди Самарканди, приведенный со слов поэта Муиззи, характеризует Низам ал-мулька, как человека не только неспособного к поэтическому творчеству, но и не имевшего ни малейшей склонности к поэзии.[657] Даже самое поверхностное рассмотрение иллюстративного материала „Сиасет-намэ“ показывает, что для известного числа рассказов мы находим параллели в стихотворных образцах, частью предшествующих или современных сочинению, частью известных из последующей литературы. К таким отрывкам „Сиасет-намэ“ относятся резделы 10, 19, 136, 139; весьма близки по сюжету с соответствующими разделами „Шах-намэ“ сасанидские разделы „Сиасет-намэ“. Таким образом, мы можем констатировать наличие в рассказах „Сиасет-намэ“ тем, трактовка которых встречалась и в стихотворной форме, и в прозаической. К сожалению, слабая разработка истории памфлетов против еретиков не дает нам возможности остановиться более или менее подробно на этого рода литературе. Тем не менее, нам представляется, существуют достаточные основания предполагать наличие именно стихотворных памфлетов в Иране XI в. Неоднократно употребляемый „Сиасет-намэ“ прием перехода с косвенной речи на прямую подтверждает возможность нахождения стихотворных параллелей к соответствующим отрывкам сочинения, быть может, как раз в памфлетной литературе.

У нас не имеется ни одного доказательства, кроме умолчания о труде Низам ал-мулька в сельджукских сочинениях Раванди и Бондари, которое давало бы нам право говорить о неправдоподобии традиции, сохраняющейся в персидской