— Мы слушаем тебя.

Когда Хасан кончил приготовленный мадх, Харун довольно улыбнулся:

— Ну вот, а твои враги говорят, что ты не умеешь начинать стихи, как это делали наши лучшие поэты. Клянусь Аллахом, сегодня ты превзошел самого себя. Мы приказываем нашему казначею выдать тебе за эти стихи десять тысяч дирхемов, а после похода, даст Бог, ты получишь от нас еще.

В дверях послышался шум. Вошел Масрур. Свирепо сверкнув белками налитых кровью глаз, он наклонился к Харуну и что-то шепнул. Харун поднял брови:

— Пусть войдет, когда дело касается войны за веру, мы не знаем отдыха.

В комнату вошел высокий румиец, затянутый в кольчугу. Видно было, что ему не по себе — он оглядывался, как волк, попавший в западню. Сделав несколько шагов, он упал на колени и дальше полз по мягким коврам. Его сабля оставляла глубокий след в их пушистом ворсе.

— Повелитель правоверных, — сказал он на хорошем арабском языке. — Разреши мне удалиться, чтобы твой гнев не пал на безвинного, ибо я не виновен ни в чем из того, что содержится в этом послании.

Харун махнул рукой:

— Возьмите у него свиток, и пусть он уходит.

Фадл взял из рук румийца длинный кожаный футляр. С него свисала золотая императорская печать, на которой вытеснены арабские буквы — говорили, что Никифор, новый император Рума — араб из древнего царского рода Гассанидов и в его войсках немало арабов-христиан, бежавших в Рум.

Передав послание, румиец встал, разогнулся и, пятясь, вышел из комнаты.

— Прочти! — кивнул Харун Фадлу.

Тот раскрыл футляр, вынул туго свернутый пергаментный свиток, перевязанный тонкой золотой нитью и прочел:

«От Никифора, царя румийцев, Харуну, нынешнему царю арабов. Далее: Царица, которая правила до меня, поставила тебя высоко, как рухх на шахматной доске, а себя сделала пешкой. Она присылала дань, которую было бы пристойно присылать тебе в Рум. Но это все было от женской слабости и глупости. Когда прочтешь мое послание, немедленно верни все, что получил от нас, и пришли еще выкуп за свою жизнь. Не то между нами будет меч, и только меч».

Стало тихо. Хасан, не поднимая головы, бросил взгляд на Харуна и испугался — глаза халифа, казалось, вылезут из орбит, зубы оскалены. Наконец он хрипло сказал:

— Чернил и калам.

Фадл торопливо подал ему калам и поставил на изукрашенный столик чернильницу. Харун перевернул письмо и что-то написал на обороте. Потом он громко прочел:

«Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного. От Харуна, повелителя правоверных, Никифору, румийской собаке. Я прочел твое послание, о сын неверной, а ответ ты увидишь раньше, чем услышишь. На этом конец».

Фадл хлопнул в ладоши:

— Эй, гонца к царю румийцев Никифору!

Присутствующие сидели молча и, воспользовавшись тем, что Харун опустил голову и закрыл глаза, тихо разошлись, стараясь не проходить мимо халифа.

Хасан все же успел получить деньги у казначея. Сначала тот отнекивался, отговариваясь неотложными делами и приготовлениями к походу, но Хасан сказал: «Законная пятая часть пророка „хумс“ за тобой, ибо ты в моих глазах выше любого пророка». Казначей ухмыльнулся, и Хасан повез домой два увесистых мешка, которые слуги казначейства подвесили по обеим сторонам его седла.

Хасан не был особенно напуган или удивлен поведением Харуна, ему было только смешно, когда придворные, не выдержав положенный для приемов срок, разбегались по домам.

— Как мыши, убегающие от злого кота, — сказал он громким шепотом одному из чернокожих невольников, но тот только сверкнул на него белками — наверное, не понимал по-арабски.

Когда Хасан в сопровождении двух охранников, которых дал ему казначей, довольный щедрым подношением, выезжал из ворот, увидел, что город преобразился. Отовсюду доносились крики воинов за веру-газиев: «Аллах велик! Вперед на священную войну!» Те, что остановились на постоялых дворах, поспешно направлялись к Мусалле — всадники, пешие, ведущие на поводу вьчных коней, оседлавшие верблюдов.

Все ворота дворца Хульд, распахнутые настежь, казалось, извергали сотни всадников. Одетые в черное, в боевом вооружении, на сытых конях, они проносились мимо Хасана, словно видения в свете догорающего дня. «Как черные орлы, бросающиеся на добычу в час заката», — прошептал Хасан строки одного из древних поэтов. На концах длинных копий развевались прямоугольные, длинные и треугольные знамена и значки, черные, из блестящего атласа, с вышитым золотом орлом. Иногда проезжал военачальник в золотом шлеме, на острие шлема и на конской сбруе колыхались пучки черных страусовых перьев.

Быстрой рысью выехал отряд гвардейцев халифа. Это были бронзовокожие нубийцы, подобранные по высокому росту и красоте, и Хасан залюбовался юношами, которые славились в Багдаде своими любовными приключениями и пирушками. Хасан подъехал ближе, и один из нубийцев, откинув плащ из шкуры леопарда, отличительный знак гвардейцев, поднял копье. Сверкнули ровные зубы:

— Привет тебе, Абу Нувас, поэт любви и вина! — крикнул он.

Хасан почувствовал, как учащенно забилось сердце. Ни одна похвала, даже одобрение Асмаи и других ученых ценителей не была ему так приятна, как приветствие этого невольника-гвардейца, может быть, и даже наверняка, неграмотного и не искушенного в тонкостях арабского языка и поэзии.

Лулу встретил хозяина тревожными возгласами и сразу же втащил мешки.

— Позвать твоих друзей, господин? — спросил он, когда стражники казначея, получив по нескольку монет уехали.

— Нет, Лулу, сегодня я не останусь дома, мне надоела добродетельная жизнь. Я почти превратился в отшельника-суфия и чувствую, что моя шелковая рубаха начинает превращаться в жесткую власяницу.

— Как можно, господин, ведь мы недавно стирали твою рубаху! — испуганно сказал мальчик.

Хасан усмехнулся и, потрепав юношу по круглой щеке, сказал:

— Возьми коня, я пойду пешком.

Лулу запричитал:

— Господин, побойся Бога, сколько в Багдаде злодеев! Они могут убить и ограбить тебя, и тогда мы осиротеем!

— Не оплакивай меня, я еще жив, — прервал его Хасан, и, взяв из мешка пригоршню серебра, вышел на улицу.

Уже совсем стемнело, но прохладнее все не становилось. В воздухе носилась чадная вонь нефтяных факелов, раздавалось громкое чтение Корана, кто-то визжал. Хасан прошел мимо рынка ювелиров, потом подошел к кварталу ткачей, где жили христиане.

Несмотря на то, что было еще далеко до полуночи, у входа в квартал были протянуты толстые цепи, вдобавок путь преграждали толстые бревна, поставленные крест-накрест поперек улицы. Когда Хасан подошел ближе, его окликнули настороженно:

— Кто ты?

— Я ваш брат, постоянный посетитель ваших монастырей и винных лавок и покупатель вашего вина, — весело откликнулся Хасан.