— Отец, тебя сушили на солнце или возле печи?

— Сын мой, я иссох от поклонения Богу, как ты когда-нибудь иссохнешь от жажды.

Хасан улыбнулся — даже монахи в Багдаде не лишены остроумия! Пройдя вслед за ним в комнату для гостей, он приказал:

— Пусть мне подадут лучшего вина и свежих фиников.

Молча поклонившись, монах вышел, и через несколько минут вошел молодой послушник, такой красивый, что Хасан смотрел на него, не отрываясь, пока он расставлял на столике кувшин с вином, стеклянную чашу, наполненную прозрачной родниковой водой, финики в простом глиняном блюде.

— Да благословит ваш бог твою красоту, молодец! — сказал он наконец, когда послушник смешал вино с водой и с поклоном подал ему чашу.

Мальчик покраснел. Хасан залпом выпил кисловатое вино и спросил монашка:

— Ты грамотный?

Тот молча кивнул.

— Тогда принеси бумагу и калам, и я продиктую тебе стихи.

— Ты Абу Нувас, правда? — первый раз поднял на него глаза мальчик и тут же опустил их: по уставу не полагалось послушникам смотреть в глаза собеседникам, тем более мусульманам.

— Да, я Абу Нувас, а ты знаешь меня?

— Я знаю тебя хорошо, господин, и даже переписывал твои стихи, хотя настоятель побил меня за это.

— Ну, иди, принеси калам, я скажу тебе стихи, которые сложил только что.

Когда монашек примостился на краю стола, Хасан, любуясь тонким лицом мальчика, стал диктовать:

— Оставь сады, где цветут розы и плодоносят яблони,

В добрый путь тебе, сверни туда, где старые монастырские стены.

Сверни в пути к людям, чьи тела стали прозрачными

От поклонения их богу, как бесплотные тени.

Они то и дело звонят в звонкий колокол,

Нежный, будто флейта Дауда, на утрени и вечерне.

Услышав эти звуки, ты забываешь о ненавистных тебе

Восклицаниях и призывах муэззина, зовущего к радости молитвы за Аллаха.

О, какое благоухание, когда запах вина обвевает нас,

Выплескиваясь из широких глиняных чаш.

Тебя поит вином тонкостанный, стройный юноша,

Кощунственно облачивший дивное тело в грубую шерсть.

Мальчик снова поднял глаза на Хасана, восхищенно спросил:

— И эти стихи ты сложил только что, господин?

— Да, — ответил Хасан, довольный и тронутый наивным восхищением монашка. Тот вздохнул:

— Но их придется спрятать так, чтобы никто не увидел, настоятель скажет, что это кощунство.

— Беда мне! — вздохнул Хасан. — И христиане, и мусульмане называют меня еретиком. А теперь прими от меня монету и отдыхай, а стихи можешь порвать, если тебе грозит из-за них наказание.

— Как можно, господин! — широко раскрыл глаза послушник. — Я спрячу их под одеждой!

Хасан хорошо выспался и утром выехал, уже не чувствуя той тоски, которая грызла его вчера. Ему предстоял многодневный путь до становища племени Кинда, а там он присоединится к каравану, идущему в Сирию. Послушник проводил его до ворот. Проезжая мимо огромного кувшина с вином, вкопанного в землю, Хасан наклонился к мальчику и прошептал:

— Хочешь, я скажу тебе еще стихи?

Тот кивнул головой. А Хасан, глядя на кувшин, сказал:

— Я все впивал в себя душу кувшина, тихонько и ласково,

Я утолял жажду кровью из его раненого тела.

Так что я склонился наконец под тяжестью двух душ,

А кувшин был повержен, оставшись телом без души.

Опасливо оглядевшись, мальчик достал тетрадь и, торопясь, записал новые стихи.

— Ты араб? — спросил Хасан.

Послушник кивнул.

— Уходи отсюда, здесь тебе нечего делать, ты погубишь и тело и душу. Лучше займись каким-нибудь ремеслом.

Мальчик вздохнул и ничего не ответил, а Хасан, положив ему в руку монету, выехал в ворота.

Путь до становища Бану Кинда он проехал без приключений. Оно раскинулась в холмистой степи. К нему вели проложенные караваном широкие дороги, такие же оживленные, как улицы в предместьях Багдада.

Видно было, что недавно здесь прошло большое войско — на обочинах слева и справа кое-где лежали раздувшиеся трупы вьючных лошадей, обломки копий. Остатки рвов и воткнутые в землю колья указывали на места стоянок. Несмотря на палившее с утра солнце, высушивающее и сжигающее все нечистоты, до путников доносилась нестерпимая вонь.

Хасан решил свернуть с большой дороги к пальмовым рощам, видневшимся справа. Пальмы тоже принадлежали людям из Бану Кинда, а поэт невольно относился к ним, как к родичам, — ведь они кахтаниды, южные арабы, такие же, как Бану Кудаа, у которых он когда-то провел целый год.

Конь шел с трудом, иногда проваливаясь в норы тушканчиков. Хасан не торопил его, боялся, что конь повредит ногу. Наконец песчаные холмы кончились, пошла узкая дорога, мощенная остатками гладких каменных плит, заросших по бокам жесткой колючей травой; плит, уложенных еще древними, погибшими народами.

Неожиданно откуда-то из-за холма, разевая пасть и свесив язык, выскочила тощая бедуинская собака. Послышалось разноголосое блеяние. На дорогу, не торопясь, вышел пастух в грубом шерстяном плаще; лицо закрыто складками головного платка-укаля, виден только длинный нос. Овцы бежали серой лохматой кучей, хрипло блеяли.

Поравнявшись с одиноким всадником, пастух откинул укаль с лица. Его глаза оживились — нечасто на этой дороге можно встретить собеседника!

— Привет тебе! — сказал он низким гулким голосом. — О свернувший с большой дороги, какие новости ты несешь с собой?

Хасана точно овеяло воспоминаниями юности.

— О вождь пасущегося стада, я несу весть о большом войске и малой удаче, — ответил он на наречии их племени, напоминавшем звучную речь Бану Кудаа.

— Ты знаешь наш язык, всадник, свернувший в наши края, из каких ты?

— Я твой родич, потомок славного Кахтана.

— Добро пожаловать всем нашим родичам, здесь неподалеку мой шатер.

— Я тороплюсь, но хочу обратиться к тебе на языке стихов, которыми славились и славятся потомки славного племени Кинда.

Привстав на седле и взяв в руки плеть вместо посоха, на который обычно опирались кочевые поэты, когда произносили стихи, Хасан сказал:

— О владелец овец и баранов, гонящий их,

Сколько ты хочешь за того барана, что у тебя предводителем?

Не задумавшись, бедуин ответил:

— Я продам его тебе, если ты стремишься к его покупке

И не шутишь со мной, за двадцать дирхемов.

Хасан в восторге крикнул:

— Ты красноречив, брат арабов, но я отвечу тебе: