до н. э. широко прибегали к лозунгу о том, что правом голоса должны обладать лишь «те, кто может служить государству лично или с помощью денег». Но простые гоплиты питали подозрения по поводу намерений сторонников чрезвычайных мер и в конце концов предпочли присоединиться к демосу. Действительно заметный разрыв существовал между представителями «среднего класса» и по-настоящему богатыми людьми, то есть между гоплитами и кавалерией.

Роскошь, в которой жили в VII в. до н. э. аристократы и тираны, а также их преемники в эпоху классики, во многом зависела от правильного распределения характерных для Греции ресурсов и ввоза материалов и готовых изделий с Востока, получившего импульс начиная примерно с середины VIII в. до н. э. Контраст между восточным богатством и бедностью греков тревожил последних, и это нельзя было игнорировать, хотя на практике это явление не имело каких-либо важных последствий. Эллинов одновременно привлекали и отталкивали удовольствия, доступные самым богатым из их восточных соседей. И если слова о моральном вреде горячих ванн и комфортной обуви порой кажутся утомительными и смехотворными, между привычками греков и теми, что были характерны для персов или вавилонян, существовало огромное различие, дававшее желающим поле для обширных и глубоких рассуждений на тему морали.

Правители Греции микенской эпохи, несомненно, были сказочно богаты и жили в роскоши – между прочим, их ванны превосходили все, что было известно грекам эпохи классики. Когда дворцы были разрушены, а торговые связи микенского периода прервались, греки оказались в большой степени отброшенными назад – к трудной жизни людей, ведущих натуральное хозяйство. Это помешало освоению даже местных ресурсов, и в мире, в котором жил Гесиод, не было каких-то чрезмерных удобств. Если герои эпоса могли себе позволить расточительство, демонстрацию своих сокровищ и пышные наряды, то такова была традиция, в некоторой степени вызывавшая зависть, но слушателей поэм Гомера вряд ли могли развратить предметы роскоши, которые вряд ли вообще были им доступны. Существовавшая в более позднее время традиция, связанная с идеализацией аскетизма, уходила корнями в по-настоящему тяжелое прошлое.

До того как в Грецию стали завозить предметы роскоши, а греческие мастера научились их копировать, никакие проблемы не возникали. Судя по материальным источникам, эллины были больше расположены скорее к принятию, чем к отказу, и сомнения, вероятно, стали звучать не очень рано. Художники и поэты радовались орнаментальным деталям. Спартанец Алкман и Сапфо из Митилены, жившие в конце VII в. до н. э., с удовольствием восприняли лидийские головные уборы и сандалии. Позднее, в VI в. до н. э., Ксенофан, современники которого стали свидетелями захвата Лидии и Ионии персами, полагал, что его сородичи, жившие в Колофоне, позаимствовали у лидийцев неподобающую мягкость. Они приходили на место народного собрания в пурпурных одеждах, наслаждаясь своими прекрасными волосами, источая запахи изысканных благовоний, – все это поэт не одобрял. Победа, одержанная обитавшими на материке греками над персами в 480–479 гг. до н. э., привлекла внимание к жизненным благам, которыми наслаждались последние даже во время походов, и помогла грекам удостовериться в их превосходстве. Считалось, что спартанский регент Павсаний сумел устоять перед соблазном и не присвоить те предметы роскоши, которые он увидел в персидском лагере после битвы при Платеях, но его последующие неудачи связывались с неспособностью противостоять тем же соблазнам. Для бесхитростных людей это было достаточным объяснением неспособности Спарты сохранить гегемонию после 478 г. до н. э. С тех пор тема контраста между спартанской суровостью и персидской мягкостью обрела огромную популярность. Ксенофонт рисует сцену встречи спартанского царя Агесилая, сидевшего на траве среди своих советников, с персидским правителем Фарнабазом, пришедшим в дорогой одежде и пристыженным простотой спартанцев, из-за чего он даже не пошел по коврам, которые собирались постелить перед ним его спутники. Эту тему активно эксплуатировали.

Упрощенное, но полезное описание афинского общества приводит Фукидид. «Афиняне, – пишет он, – прежде всех перестали носить оружие в мирное время и в условиях спокойствия перешли к более пышному образу жизни. Только недавно пожилые люди из состоятельной среды оставили такое проявление изнеженности, как ношение льняных хитонов и сложной прически, закалываемой золотыми булавками в форме цикад… Лакедемоняне первыми стали носить простую одежду нынешнего времени, и у них люди более состоятельные вели большей частью образ жизни одинаковый с простым народом». Фукидид несколько преувеличивал, ибо данные, более доступные нам, чем ему, свидетельствуют, как можно было ожидать, о том, что на протяжении продолжительного промежутка времени, о котором идет речь в этом отрывке, мода изменилась несколько раз. Он, несомненно, был бы полностью прав, когда пишет об упрощении одежды после Греко-персидских войн, если бы не упоминание цикад, которые в конце V в. до н. э. стали символизировать старые добрые времена. Это позволяет нам обратить внимание на нелогичность предпочтения простоты, так как можно отметить (что иногда делалось), что именно эти со вкусом одетые предки столкнулись с персами и одержали над ними победу в Марафонской битве.

Мягкость персов объясняли тем, что подданные Кира Великого были достаточно жесткими, пока жили в Иранских горах, но после завоевания равнин ослабли. Противопоставление крепкого горца ослабленному легкой жизнью обитателю равнины удобно, что еще раз доказала относительно недавняя история Греции, и позволяет мышцам спокойно обвисать в комфортной обстановке. Но на пике развития древнегреческой цивилизации жизнь эллинов была достаточно суровой, и мы не понимаем, почему воины, принимающие горячие ванны, хорошо питающиеся и носящие удобную одежду, должны обладать плохими боевыми качествами. Если горец и получает какую-то выгоду от своей бедности, то она заключается в том, что ему почти нечего терять и он менее привязан к тому имуществу, которое у него есть. Свойственное грекам предубеждение оказывается ошибочным не только из-за своей нелогичности, но и из-за незначительности столь большого числа связанных с ним примеров. В центральной сцене «Агамемнона» Эсхила, трагедии, впервые показанной в 458 г. до н. э., Клитемнестра убеждает царя войти во дворец по пурпурному ковру, и это в некоторой степени служит для того, чтобы показать, что он сам виноват в случившемся с ним.

Однако мы, слишком серьезно относясь к пурпурному ковру, описанному Эсхилом, как к предмету исключительно материальному, будем несправедливы к великому драматургу. Проблема в основном заключается в религиозном чувстве – излишества любого рода являются вмешательством в сферу, «зарезервированную» богами для себя, к которой, помимо всего прочего, относились и пурпурные ковры. В своем знаменитом пассаже о человеческом счастье Геродот вкладывает в уста Солона, разговаривающего с лидийским царем Крезом, объяснение причины, по которой он не может назвать человека процветающим до тех пор, пока не увидит, как тот закончит свои дни, ведь он знает, что божественные силы завистливые