А эти богатые, они еще и беседовать любили, травили баланду — так, ни о чем. Верховцев, Данила — они частенько сидели по вечерам в гостиной у камина и толковали о том о сем. Иногда выходило даже интересно, когда Верховцев принимался рассказывать об Уайльде, каком-то лорде Альфреде Дугласе и страшном Джеке-Потрошителе. Олли всегда присутствовал при этих рассказах, они ему очень нравились. Но иногда тема бесед была заумной и малопонятной.

— Скука — самая серьезная проблема нашего времени, — говорил Верховцев, задумчиво прихлебывая травяной душистый чай из фигурной фарфоровой чашечки. — От скуки совершается в наше время половина всех безобразий. И если мы хотя бы для самих себя изгоним скуку из этого дома, то это уже будет...

— Будет хорошо, — говорил Данила. — Только на то, чтобы развеять скуку, нужны ба-альшие деньги, Игорек.

— Не только, — возражал Верховцев. — Нужен еще и талант. Ба-аль-шой талант, мой дорогой дружочек. Уметь распорядиться досугом — высшая ступень цивилизации. А уж выбрать по-настоящему изысканное зрелище вообще доступно немногим. Это и раньше мало кому удавалось. Даже такой великий выдумщик, как Нерон, например, и тот порой пасовал перед скукой. Нерон был артистом с неутолимой душой. Ему всегда и все казалось недостаточно интересным. Он жаждал всего нового, алкал стиля и фантазии во всем, тщетно добиваясь гармонии. Отсюда и поджог Рима, и фантастические театрализованные представления, и живые факелы из христиан.

Он был подобен весам: добивался великого равновесия между красотой и отвращением, жестокостью и естественным человеческим любопытством, страхом и состраданием. Ведь все это существует в жизни рядом, неотделимо друг от друга, если внимательно понаблюдать, это станет ясно как день. Жизнь сама по себе не терпит скуки, потому что она крайне разнообразна в своих проявлениях. Надо только уметь видеть.

— Что видеть? — спрашивал Олли.

— Да все. Все, мой мальчик, все, что тебе хочется видеть. И не надо при этом закрывать глаз. В жизни все красиво — даже старость, даже уродство, даже порок. Даже смерть.

При этом он обычно ласково улыбался Анне, если она присутствовала в гостиной при разговоре.

— Разве смерть тореадора на арене не прекрасна? — продолжал он вдохновенно. — А ведь ее втайне ждут тысячи людей, посещающих корриду. А смерть экипажа «Челленджера», взорвавшегося на глазах миллионов телезрителей, наблюдавших за его стартом в космос? Разве она не была божественной? Вспыхнула яркая звезда и погасла — словно бог Фаэтон пролетел на огненной колеснице. А ведь это жизнь, наша повседневная жизнь.

Каждый час, каждый миг в мире умирают люди. Это явление нельзя отрицать, а значит, нельзя и пугаться его. Это просто обычный естественный процесс: вечное обновление всего. Надо суметь увидеть красоту в этой естественности. Увидеть, испытать восторг, и тогда.., тогда не будет никаких страхов, не будет пугать даже собственный печальный и скорбный конец, который все равно рано или поздно придет ко всем нам.

Победить проклятый страх смерти через наблюдение жизни, наблюдение за ее течением, обновлением и ее концом — это сумели одни только люди искусства, его великие мастера. Уайльд был просто самым внимательным и пытливым из них. Он знал, что он делал и для чего.

— Да, но не ты первый это открыл, — говорил Данила с усмешкой, — Кен Рассел, например, давно уже...

Анна замечала, что упоминание имени этого Рассела (это был английский кинорежиссер, как ей объяснила Лели) отчего-то всегда выводило Верховцева из себя.

— Ну, да, да! Он снял фильм по этой пьесе раньше меня. Он о чем-то там догадался! — говорил Игорь возбужденно. — Но это же просто фильм! Пленка! Фальшивка! Разве можно меня упрекать в плагиате?! Это же просто фантом, хотя очень искусный фантом. А я... Я даю своим зрителям не иллюзию, я даю им жизнь такой, какая она есть, была и будет! От которой ничего нельзя ни отнять, ни прибавить. Я даю им почувствовать настоящий и единственный запах жизни. Неповторимый, естественный запах! И не говори мне больше об этом английском дураке!

Анне очень бы хотелось посмотреть какой-нибудь фильм этого Рассела. И как-нибудь потом обозвать его пообиднее в присутствии Верховцева: ее злило то, что киношник доставляет этому ласковому и такому доброму с ней человеку столько неприятностей. Однажды в гостиной она даже увидела видеокассету с его фильмом. Однако Данила тут же забрал ее, сказав, что запись плохая, кассету надо заменить. Больше она Анне так и не попалась.

Она спустилась вниз, прошла на кухню — огромную, сияющую. Такие она видела только в рекламных журналах. За белым полированным столом сидел Данила, пил кофе.

— Привет, проснулась?

— Да.

— Есть хочешь?

— Нет, меня тошнит, я кофе выпью. Он налил ей кофе в прозрачную чашку из небьющегося стекла.

— Я привез тебе еще, отдам позже. Ты только не перебарщивай. Завтра возобновляем репетиции.

— Хорошо.

Он внимательно смотрел на нее: лицо припухло, глаза тусклые, кожа серая. Наркоманка, конченая наркоманка. То, что эта подзаборная потаскушка стала причиной их ссоры с Олли — их первой серьезной ссоры за три года, — уязвляло его. Что с Олли происходит? Ведь не могла же она ему понравиться — такая, с тощими паучьими лапками, птичьим носом? Нет, она ему не нравится, не может этого быть. Даже ревновать — и то было бы смешно. Тогда что же такое с ним происходит?

— Ты Олли не видела? — спросил он.

— Он в репетиционном зале.

— А-а... — Он внимательно следил за ее реакцией. Сучка. Ах ты, сучка — щеки так и вспыхнули! Сучка!

Она тоже смотрела на него и думала: какой классный мужик, только вот сердце к тебе не лежит отчего-то. Наверное, из-за твоего взгляда: холодного, упорного, волчьего. Нет, тебе б я не дала, ни за что не дала, хоть ты в ногах бы валялся, такой весь из себя красивый. А Олли...

— Ну как, не надоело тебе у нас? — спросил Данила, подкладывая сахар ей в чашку.

— Нет. А скоро премьера?

— Скоро. Все уже готово. Вот еще костюмы вам привезу.

— Красивые?

— Очень.

— А себе?

— Я буду в том, что ты уже видела.

— А Игорь, Лели?

— Тоже.

— Значит, эти костюмы только для меня и Олли?

— Для вас двоих.

— Здорово!

Он усмехнулся: «Радуйся, сучка, радуйся».

— Данила, можно тебя спросить?

— Конечно.

— Скажи, а наш режиссер.., он... — Она замялась. — У него жена, дети есть?

Данила отрицательно покачал головой.

— А почему он такой богатый?

— Наследство получил.

— А-а, здорово... И так на спектакли его и просадит?

— А это не нашего ума дело, девочка. Мы деньги получаем, а остальное... — Он беспечно махнул рукой.