— Ты выручил меня, Лука, спасибо тебе, — сказал он, прощаясь.

— Ну что ж, я всегда согласен помочь, если сам при этом не в накладе, — усмехнулся генуэзец. — Корсары хоть и корыстные люди, а все же иногда бывают полезны. И еще напоследок дам тебе один совет: если познакомишься в дороге с кем-то из кафинцев, не называйся своим именем. О тебе ведь в Кафе ходят слухи, будто ты с нынешним консулом близко знаком. Могут подумать, что ты выполняешь его тайное поручение. А зачем тебе такая слава, мало ли кто попадется на твоем пути. Лучше назовись… ну, скажем, флорентийским купцом Ридольфи, с которым ты знаком.

— Спасибо за совет, — кивнул Донато. — Я, кстати, один раз уже пользовался именем Ридольфо. Надо будет при случае его поблагодарить. Ну, прощай, Лукино. Пожелай мне удачи, как я желаю тебе.

Они расстались на окраине Таны, и генуэзец некоторое время провожал глазами четверых всадников, быстро удалявшихся в сумрачную степь. Ему, бесшабашному и жадному до денег корсару, чем-то был симпатичен этот странный римлянин, который, несмотря на свое загадочное и, наверное, высокое происхождение, был способен искренне влюбиться в кафинскую девушку и забыть ради нее не только все выгоды и расчеты, но даже и простое благоразумие. Вздохнув, Лукино пошел к гавани, где стояла его фуста. Он очень сомневался в успехе путешествия Донато.

Но сам Донато не мог даже допустить мысли о том, что его усилия окажутся напрасны. С утра до вечера им владело одно только стремление — вперед, вдогонку за ускользающей целью, которая казалась так близка, но почему-то день за днем путники ее не достигали. Он все время подгонял проводника, требуя от него выбрать более короткий путь, но Ярец уверял, что по другой дороге ехать опасно, там дикие места, где рыскают стаи волков. Ночевали ездоки где придется: иногда в небольших хуторках, шалашах, а если таких не было на пути, то натягивали шатер, который возили за собой на вьючной лошади.

Донато почти не разговаривал со спутниками и даже не смотрел на них, всецело поглощенный своими мыслями. Ночью, забываясь тяжелым сном, он чаще всего видел Марину, которая протягивала к нему руки и звала, недоумевая, почему он уехал от нее, а он пытался объяснить, что не было у него другого выхода, но не мог вымолвить ни слова, потому что голос у него во сне пропадал.

Пару раз небольшой отряд останавливали татары, но это были слуги местного бея, и они отпускали путников после предъявления дорожной грамоты. Проводник говорил Донато, что такое миролюбие татар объясняется тем, что ездоки следуют точно за «фряжским обозом», а если бы отклонились от пути, то им бы басурманы не поверили.

— Где же этот обоз, черт возьми?! Когда мы наконец его догоним? — досадовал римлянин. — Он все время исчезает, как мираж в пустыне!

— Видно, быстро идут фряги, быстрей, чем мы думали, — объяснял Ярец.

А потом путникам встретились татары, которых не остановила предъявленная грамота. Это были уже не стражники, не воины и не слуги, а охотники за людьми, поставлявшие живой товар на невольничьи рынки. В первую минуту Донато подумал, что все кончено, что злой рок расставил ему новую ловушку, но потом быстро разобрался, что надежда на спасение не утрачена: разбойничий отряд оказался невелик, всего лишь шесть человек. Но, вероятно, татары, увидев четверых всадников, решили, что это купцы, отставшие от каравана, с которыми дорожным людоловам справиться будет нетрудно. Однако скоро они поняли, что имеют дело с воинами, закаленными в битвах. Отражая и нанося удары, Донато краем глаза посмотрел на Ярца и отметил, что славянин дерется не хуже генуэзцев. Когда Донато проткнул мечом одного противника, а Ярец зарубил саблей другого, разбойники, лишившись численного преимущества, ускакали в заросли. Римлянин успел уложить еще одного из них, выстрелив из арбалета.

— Метко стреляешь, — заметил Ярец. — Видно, ты у фрягов боец не из последних.

— Да и ты хорошо дерешься, — сказал Донато и тут же обеспокоился, заметив, что Галеотто едва держится в седле и его левый бок окровавлен. — А ты, кажется, ранен не на шутку?

Рана оказалась слишком опасной, чтобы перевозить парня на лошади, но и оставлять его здесь, в разбойничьем месте, было рискованно. Никколо и Донато перевязали раненого, а Ярец предложил:

— Давайте повернем в левую сторону, там уже начинаются русские земли, а по пути есть хутор моего родича Тырты. Я давно там не был, но, дай Бог, чтобы за эти годы татары его не разорили. Если хутор на месте, так и мы там отдохнем, и раненому найдется приют и врачевание.

Ничего другого и не оставалось, как только ехать к ближайшему хутору — тем более что день клонился к вечеру. Галеотто пришлось привязать к седлу, а Донато и Никколо поддерживали его с двух сторон.

Последние отблески заката исчезли за горизонтом, когда путники наконец добрались до хутора. Во дворе просматривалось несколько строений, темные кроны деревьев упирались в посеребренное луною небо. Раздался громкий собачий лай, и на пороге деревянной избы тут же появился бородатый мужик со светильником в руке.

— Кто здесь? — раздался его густой, чуть надтреснутый голос.

— Тырта, это Ярец! — отозвался проводник. — А со мной трое фрягов, один ранен.

— Ярец! Ты живой? Ну, слава Богу! Это когда же мы виделись в последний раз?

Обнявшись, родичи переговорились между собой быстро, приглушенными голосами, — так что Донато, хоть уже и научился славянскому языку от Марины, сейчас ничего не понял.

Хозяин, посторонившись, пустил гостей в дом. Галеотто перенесли на лежанку возле печи, и Тырта хотел позвать к нему бабку-знахарку, но лечение раненому уже не понадобилось: придя в себя на несколько коротких мгновений, генуэзец захрипел, у него пошла горлом кровь, и предсмертная судорога сковала его тело.

— Преставился, бедняга, — вздохнул Ярец и перекрестился.

Никколо закрыл глаза мертвому товарищу, а Донато сказал:

— Надо похоронить его по-христиански. Жаль Галеотто, он был хорошим солдатом.

— Похороним, но только утром, — отозвался Ярец. — В темноте хоронить негоже, да и устали мы все, измучились, отдохнуть бы надо.

Тырта повел гостей во вторую комнату, где стоял один топчан и лежало несколько охапок сена, покрытых мешковиной.

— Вот такие у меня хоромы, — объявил хозяин и усмехнулся, обращаясь к Ярцу: — Не знаю, подойдут ли они твоим важным господам.

— А они сейчас любому хлеву будут рады, — тоже насмешливо ответил Ярец.

В пути Донато объяснялся с проводником только по-итальянски, и, видимо, Ярец решил, что «фрязин» вовсе не знает славянского языка, а потому и позволял себе говорить о латинянах в насмешливом тоне. Донато вначале хотел осадить его, а потом, повинуясь наитию, решил не подавать вида, что понимает его речь, и спросил по-итальянски:

— А вино у твоего хозяина найдется? Хлеб и солонина у нас еще остались, а вот горло промочить нечем.

— О ваших фряжских винах здесь и не слыхивали, — ответил Ярец. — А вот брага, пожалуй, найдется. Ну, и вода колодезная.