Бу наклонился и задумался.

— Я думаю о том, — сказал он, — не пойти ли мне самому, чтобы достать тебе этой воды.

Гертруда испуганно вздрогнула и схватила его за рукав, чтобы удержать.

— Ах, нет, не вздумай! Я жалуюсь на Бетси только потому, что меня мучает такая ужасная жажда. Ведь я же знаю, что она не может мне достать воды из этого колодца; мисс Юнг говорит, что магометане считают его святым и не позволяют христианам брать из него воду.

Бу помолчал, не переставая думать об услышанном.

— Я мог бы переодеться магометанином, — предложил он вдруг.

— Нет, не смей даже думать так, — сказала Гертруда. — Это было бы сущим безумием!

Но Бу ни за что не хотел отступать от этого плана.

— Если я поговорю со старым башмачником, который сидит на дворе и шьет нам сапоги, то, может быть, он уступит мне свою одежду, — сказал он.

Гертруда лежала тихо, задумавшись.

— А разве сапожник сегодня здесь? — спросила она.

— Конечно, — ответил Бу.

— Ах, из этого все равно ничего не выйдет, — вздохнула Гертруда.

— Я, пожалуй, попробую сегодня вечером, когда не будет опасности получить солнечный удар, — сказал Бу.

— Разве ты не боишься? Магометане убьют тебя, если догадаются, что ты христианин.

— А если я переоденусь в красную феску, белую чалму, надену желтые туфли и куртку, какая бывает обыкновенно у водоносов?

— В чем ты понесешь воду?

— Я возьму два наших больших медных ведра и повешу их на коромысло через плечо, — сказал Бу.

Ему казалось, что Гертруда оживает при одной мысли, что он пойдет и принесет ей воды, хотя она все еще создавала разные препятствия, да Бу и сам ясно сознавал невыполнимость этой затеи.

«Ах, Боже мой, — думал он, — я не могу пойти и принести воды из мечети, потому что магометане считают ее святой и неохотно пускают туда христиан. Братья в колонии не позволят мне отважиться на это, как бы я этого не желал. Да это и не поможет, потому что в этом, так называемом райском, колодце вода такая же тухлая, как и повсюду».

Когда он размышлял об этом, его поразили слова Гертруды, которая вдруг сказала:

— В этот час на улицах очень мало народа.

«Она, похоже, ждет, что я пойду, — подумал Бу. — Что же мне теперь делать? Гертруда так надеется на меня; у меня точно не хватит мужества сказать ей, что это невозможно».

— Да правда, — сказал он в некотором замешательстве, — до Дамасских ворот все обойдется благополучно, если я не встречу кого-нибудь из колонистов.

— Ты думаешь, они запретят тебе идти? — спросила Гертруда с испуганным выражением на лице.

Бу только что собирался сказать что-нибудь в этом роде, чтобы разрушить весь план, но, когда он увидел ее страх, у него снова не хватило на это мужества.

— Нет, они не смогут мне запретить, — весело сказал он. — Они меня совсем не узнают, когда я пойду им навстречу, одетый как водонос, с большими медными ведрами, которые будут бить меня до ногам.

Гертруда взглянула на него несколько успокоенная, и мысли ее быстро приняли другое направление.

— Разве ведра такие большие? — спросила она.

— Да уж, можешь быть спокойна; за один день тебе их не выпить.

Гертруда полежала некоторое время спокойно, глядя на Бу умоляющими глазами; он понял, что она просит его говорить дальше.

— У Дамасских ворот пробраться будет труднее, — сказал он. — Не знаю, как мне удастся протиснуться через толпу.

— Другие же водоносы как-то проходят там, — живо заметила Гертруда.

— Разумеется, там ведь толкутся не только люди, но и верблюды, — сказал Бу, который старался перечислить всевозможные препятствия.

— Ты думаешь, тебя там очень задержат? — тревожно спросила больная.

Бу снова почувствовал, что у него не хватит сил сказать Гертруде о невыполнимости этого плана, и он сказал:

— Если бы у меня в ведрах была вода, то мне пришлось бы подождать, но так как они пустые, то я уж как-нибудь смогу пробраться.

Бу опять замолчал. Гертруда протянула свою исхудалую руку и погладила его по руке.

— Как это мило с твоей стороны, что ты идешь мне за водой, — сказала она.

«Ах, Боже, помоги мне! Я разговариваю с ней так, как будто это действительно возможно», — подумал Бу. Когда Гертруда ласково погладила его по руке, он стал рассказывать дальше:

— Потом я пройду беспрепятственно до Крестного пути, — сказал он.

— Да, там никогда не бывает много народа, — сказала Гертруда с довольным видом.

— Там мне никто не встретится, разве только какая-нибудь старая монахиня, — быстро сказал Бу, — и я без задержки пройду до сераля и тюрьмы.

Здесь Бу снова замолчал, Гертруда продолжала ласково поглаживать его руку, словно умоляя продолжать.

«Мне кажется, она чувствует меньшую жажду, только слушая о том, как я пойду за водой, — подумал он. — Я должен рассказывать дальше».

— У тюрьмы я опять попаду в суматоху и толкотню, потому что полицейские всегда тащат туда какого-нибудь вора, а вокруг стоит толпа любопытных.

— Постарайся пройти как можно скорее, — быстро проговорила Гертруда.

— Нет, я не буду торопиться, потому что тогда все догадаются, что я не местный; нет, я, напротив, остановлюсь и буду слушать, как будто сам хочу узнать, в чем дело.

— Что тебе до них, раз ты все равно ничего не понимаешь?

— Ну, если речь идет о каком-то воровстве, я это пойму. Когда, наконец, все увидят, что вора увели и заперли, толпа начнет расходиться, и я пойду дальше. Теперь мне останется пройти только через темные ворота, и я уже на площади. Вот увидишь, как раз в ту минуту, когда я соберусь перешагнуть через маленького ребенка, который спит, развалившись на улице, какой-нибудь бездельник подставит мне ногу, и я споткнусь, причем у меня вырвется шведское проклятье. Я, конечно, страшно испугаюсь и посмотрю на детей, не заметили ли они этого, однако они все также будут валяться в пыли.

Гертруда не отнимала своей руки от руки Бу; его охватило неизъяснимое блаженство, и он почувствовал, что может выполнить все самое невероятное, чтобы доставить ей удовольствие. Ему казалось, что он рассказывает ребенку страшную сказку, и его самого забавляло украшать свой рассказ всевозможными приключениями. «Я должен рассказать ей как можно больше занимательного, — подумал он. — Ее это может развлечь, а потом, когда дойдет до дела, я что-нибудь придумаю».

— Да, а потом я выйду на большую площадь, на яркий солнечный свет, — продолжал он, — и знаешь, в первую минуту я забуду обо всем на свете — и о тебе, и о колодце, и о воде, за которой я пошел.