– Что, сердце схватило? – напрягся Береславский.

– Обойдется, – сказал Семен, недовольный, что кто-то заметил его слабость. – А что ты знаешь про родителей девочки?

– Почти ничего. Они, я так понял, вообще скрытные люди. Может, боятся повышенного внимания к ребенку. Сам знаешь, попасть в руки врачей и ученых – тяжкий случай.

Мильштейн знал. Однажды, в буйные девяностые, ему даже пришлось больше месяца провести в Институте имени Сербского. Это было куда лучше, чем лет пятнадцать провести в еще более неприятных местах. Но удовольствия подобные воспоминания все равно не вызывали.

Он и сам не мог понять, что вызывало в нем такую настороженность. И город не казался ему, как Ефиму Аркадьевичу, веселым и открытым. И солнышко не радовало.

С солнышком, кстати, тоже начинался напряг: слева, со стороны Онеги, явно надвигалось ненастье. Светило пока не померкло, но Мойша не удивился бы вечерней буре.

– Не нравится мне все это. Не знаю почему, но не нравится, – пробурчал, ни к кому не обращаясь, Мильштейн.

Ефим ничего не ответил. Его внимание привлек подъехавший к колонке мотоциклист. Мотоцикл был красный, а байкер, как и положено, – черный. Странным, пожалуй, было лишь то, что за спиной байкера сидела совсем мелкая девица. Просто карлик какой-то. Мотоциклист пошел платить за топливо, а пассажирка, видимо уставшая, сняла шлем и оказалась совсем девчонкой. А еще через секунду Ефим Аркадьевич буквально онемел от удивления: девочка повернула голову, и не было никакого сомнения, что это Надюха!

– Семен! Вот она! – пытался крикнуть Береславский, но крик не получился, да и Мойша был очень занят: ему было совсем не до спутника, из-за которого он только что провел без малого сутки за рулем.

Мойша буквально вонзил свой взгляд в черного мотоциклиста, его глаза остановились и стали совсем сумасшедшими. А потом он выхватил из-под ног профессора сумку, и из ее нутра вынырнуло звериное рыло боевого автомата. Ефим не знал марки оружия, но точно чувствовал его смертоносность.

– Это Надюшка! – наконец выдохнул Береславский.

– Понял, – тихо сказал Мильштейн, передергивая затвор. – Иди, забери девчонку.

Береславского не надо было просить дважды. Он шаром выкатился из машины, захлопнув за собой дверцу, и рванул к мотоциклу. К нему же возвращался от окошка кассы и человек в черном. Но смотрел он вовсе не на Ефима, торопившегося к его мотоциклу. Смотрел он – неотрывно, но не прерывая движения – на боковое черное, снаружи непроницаемо затонированное стекло «Лендкрузера».

«Что он может там увидеть?» – еще успел удивиться Береславский, как события понеслись настолько стремительно, что на обдумывание уже просто не оставалось времени.

Темное стекло пассажирской двери поползло вниз, и человек в черном увидел нацеленное на него дуло «карла густава» и страшные, всепонимающие глаза Мойши.

Мощный выброс адреналина сделал свое дело: человек в черном мгновенно ускорился и достиг мотоцикла, прикрываясь девочкой и телом профессора. Миг – и он уже в седле. Еще миг – мотор взрокотал, и мотоцикл с визгом сорвался с места – Ефим едва успел подхватить под мышки Надюшку, она так и осталась в его руках, хорошо, что у второго сиденья не было заднего упора.

Следом, мимо ошарашенного Береславского с ревом пролетел белый «Лендкрузер» Мильштейна.

Профессор с девочкой остались вдвоем на враз опустевшей площадке перед топливораздаточными колонками. Нет, не вдвоем. Еще один парень, лет двадцати – двадцати двух, водитель немолодого темно-зеленого «Москвича-2141» непонимающе наблюдал за происходившим. Ефим подбежал к нему, не выпуская из рук Надюху.

– Поехали за ними, я заплачу́! – крикнул он и, не дожидаясь ответа, сначала усадил на заднее сиденье девочку, потом сел рядом с водителем сам.

Надюха за все это время не произнесла ни слова, вела себя как загипнотизированная.

Водитель неожиданно улыбнулся:

– Э-эх, где наша ни пропадала!

В вырезе рубахи у него виднелась тельняшка, то ли морская, то ли оставшаяся после службы в каком-нибудь спецназе. Парень включил мотор и понесся в сторону, где еще клубилась пыль, поднятая мотоциклом и мильштейновским джипом.

Минуты через три город кончился – Пудож действительно был невелик.

Теперь они увидели участников погони: мотоциклу не удалось сильно оторваться, наверняка на машине Мойши стоял форсанутый мотор. Они свернули с трассы направо и летели по грунтовой дороге вдоль реки, по ее левому берегу (река текла к Онеге и впадала в озеро где-то неподалеку).

За ним же свернул зеленый «Москвич». Ему было не угнаться за первыми двумя, но водитель, человек явно местный, успокоил Береславского, объяснив, что грунтовка через шесть-семь километров закончится. Дальше – лес, где ни мотоцикл, ни «Ленд-крузер» не проскочат. Так что не у дел пассажиры «Москвича» точно не окажутся.

И действительно, один поворот они сделали вместе с рекой, еще пару – уже самостоятельно (река ушла в сторону) – и впереди показался лес.

Белый «Лендкрузер» обнаружился сразу. Водительская дверь была распахнута, Мойши в нем не оказалось.

Когда Ефим добежал до машины (Надюха оставалась на попечении водителя в «Москвиче»), метрах в пятидесяти от джипа увидел и мотоцикл.

Опрокинутый набок красно-перламутровый двухколесный аппарат уже не был красивым, здорово подкоптившись. Он продолжал гореть, видны были желтые у основания и черные на концах языки пламени. Завершало картину медленно крутившееся переднее колесо.

Человека в черном нигде не было видно.

А вот Мойшу Ефим нашел почти сразу. Тщедушное тело лежало, почти скрытое от глаз, в небольшой, поросшей высокой травой канавке. Рядом, перед канавкой, валялся «карл густав», и Береславский, даже не отсоединив магазин, готов был дать голову на отсечение, что ни одного патрона в запасе у Семена Евсеевича не осталось.

Ефим неловко плюхнулся на колени прямо перед телом Мойши.

– Семен Евсеевич, ты жив?

Сейчас Береславский чувствовал перед этим маленьким человеком ту невыразимую вину, которую испытывают вернувшиеся из боя перед теми, кто не вернулся.

– Куда ты ранен, а?

Он торопливо осмотрел Мильштейна и нигде не обнаружил следов крови, кроме мелкой царапины на щеке, которая могла случиться и от падения. Схватив Мойшу за маленькую сухую кисть, Ефим без труда нащупал пульс. Слишком частый, какой-то спутанный, но пульс определенно имелся. А еще у Мойши были какие-то синеватые губы.

Тут только Береславский почувствовал, насколько сам напуган – его собственные сердечные сокращения тоже вряд ли обрадовали бы кардиолога.

– Тьфу, черт! – утер он со лба выступивший холодный пот. – Это же сердечный приступ!

Ефим сорвался с места и через пару секунд притащил из «Лендкрузера» аптечку. Расстегнул молнию, вывалил все содержимое прямо на траву и быстро нашел то, что искал, – нитроглицерин. Приподняв голову уже приходящего в себя Мойши, он засунул ему в рот сразу две капсулы и дал запить поднесенной водителем «Москвича» минералкой.