* * *

По вечерам выставка выглядела чарующей, а по ночам просто восхитительной. Лампы, окаймлявшие каждое здание и освещавшие каждую дорогу, демонстрировали невиданные до того времени возможности электрического освещения и показывали пример широкомасштабного использования переменного тока. Сама выставка потребляла втрое больше электрической энергии, чем весь город Чикаго. Это тоже было крупным техническим достижением, но самое большое впечатление на посетителей производила необыкновенная красота, создаваемая столь большим числом ламп, размещенных в одном месте и загоравшихся одновременно. Каждый павильон, в том числе и «Изготовление продукции. Основы научных знаний», был очерчен по контуру и по линиям основных архитектурных элементов гирляндами белых ламп. Гигантские прожектора – самые большие в мире на тот момент и видимые, как говорили, с расстояния в шестьдесят миль – были смонтированы на крыше этого павильона и заливали светом окружающие его участки земли и расположенные по соседству строения. Разноцветные лампы освещали струи воды фонтана Макмонниса, которые насосы выбрасывали на высоту в сто футов.

Для многих посетителей эта ночная иллюминация была их первым знакомством с электричеством. Хильда Сэтт, девушка, только что прибывшая из Польши, отправилась на выставку с отцом. «Свет как будто струился с неба; засветились миллионы огней, вспыхнувших одновременно, – вспоминала она через несколько лет. – Для тех, кто не видел до этого ни одного осветительного прибора, кроме керосиновой лампы, это было словно внезапное перемещение на небеса».

Отец тогда рассказал ей, что все эти огни загораются от одного поворота выключателя.

«Без спичек?» – удивленно спросила она.

Благодаря освещению и постоянному присутствию «колумбийских гвардейцев» в голубой униформе выставка потрясла посетителей еще одним невероятным открытием: впервые жители Чикаго могли гулять в ночное время в полной безопасности. Одно это обстоятельство привлекло на выставку невиданное количество посетителей, главным образом молодых пар, строго придерживающихся викторианских правил ухаживания и ищущих спокойных затененных уголков.

Ночью огни и затененные темные уголки служили чем-то вроде масок, помогавших скрыть многие недостатки – среди них те, которые Джон Ингалс называл в журнале «Космополитен» «необсуждаемыми вслух последствиями бесчисленных приемов пищи», – и обеспечить несколько часов пребывания в совершенном городе, городе мечты Дэниела Бернэма.

«Ночь, – писал Ингалс, – это волшебница выставки».

* * *

Первые посетители выставки вернулись домой и рассказали своим друзьям и семьям о том, что такое выставка. И, хотя их рассказы и не были полными и исчерпывающими, произвели они гораздо большее впечатление, чем то, на которое рассчитывали рассказчики. Монтгомери Шуйлер, ведущий обозреватель архитектуры во времена Бернэма, писал: «Общим мнением всех, кто впервые посетил выставку, было то, что до этого они не читали и не видели ничего, что хоть как-то подсказало бы им, к чему готовиться и что именно им предстоит увидеть». Репортеры из далеко расположенных городов передавали подобные репортажи своим редакторам, и статьи, полные восхищения и восторга, начали будоражить самые отдаленные города. В полях, на холмах, в долинах семьи, перепуганные сообщениями о катастрофе в национальной экономике, которые ежедневно появлялись в газетах, начали тем не менее задумываться о поездке в Чикаго. Поездка, конечно же, была недешевой, но с каждым днем она становилась все более и более привлекательной. И даже необходимой.

Вот если бы только мистер Феррис занялся делом и закончил наконец свое огромное колесо!

[181]

Вот как это началось. Исчезла одна из официанток, обслуживающая посетителей в ресторане Холмса. В один из дней она просто не пришла на работу без каких-либо объяснений, хотя накануне отработала весь день без проблем. Это происшествие повергло Холмса, как и всех остальных, в замешательство. Исчезла стенографистка Джейн Томпсон, а также женщина по имени Эвелин Стюарт, которая то ли работала у Холмса, то ли просто жила, снимая номер в его отеле. Некий мужчина-врач, снявший на время помещение в «замке», в котором устроил приемную (этот мужчина успел подружиться с Холмсом – их часто видели вместе), – тоже пропал, не сказав никому ни слова.

В самом отеле химические запахи часто и быстро сменялись – словно атмосферные течения, нагоняемые переменчивым ветром. В течение нескольких дней в коридорах ощущался запах каустической соды, как бывает, если при уборке моющее средство используется с избытком; в другие дни его сменял едва уловимый запах лекарств, как будто дантист, работающий где-то в глубине здания, погружал пациента в глубокий наркотический сон. Похоже, что трубы питающего здание газопровода были не совсем в порядке, поскольку временами в коридорах чувствовался запах газа.

Пропавшими интересовались их семьи и друзья. Холмс, как всегда, выражал сочувствие и готовность помочь. Полиция все еще не вмешивалась. Возможно, они и без этого были выше головы заняты состоятельными посетителями выставки и высокопоставленными иностранцами, прибывающими в город в невиданном доселе количестве, а таких визитеров сопровождают, как известно, целые рои карманников, головорезов и мелких жуликов.

* * *

Холмс, в отличие от Джека-Потрошителя, не убивал своих жертв лицом к лицу и не ублажал себя ощущением тепла и видом внутренностей, но ему доставляла удовольствие близость жертвы. Ему нравилось быть рядом, чувствовать приближение смерти и наблюдать, как паника все сильнее охватывает его жертву. А такое происходило, когда выбранная им жертва вступала в самую милую его сердцу фазу. Подвал практически заглушал крики и стук, но не совсем. Когда все номера отеля были заполнены, он использовал менее шумные средства. Он заполнял комнату газом – и жертва испускала последний вдох, будучи во сне, или, открыв дверь номера мастер-ключом, он прижимал к лицу жертвы смоченную хлороформом тряпку. Выбор всегда оставался за ним и зависел от его сил и возможностей.

При любом способе убийства жертвы он всегда получал в свое распоряжение свежий материал, с которым затем мог поступать по своему усмотрению.

Последующая «артикуляция», производимая его исключительно талантливым в этом деле другом Чеппелом, являлась как бы завершающей фазой завладения телом, триумфальной фазой, хотя он не часто пользовался услугами Чеппела. Он избавлялся от других сопутствующих материалов либо в своей печи, либо в ямах, наполненных негашеной известью. Он не мог позволить себе слишком долго хранить кости скелетов для их последующей обработки Чеппелом. Еще в самом начале он взял за правило не оставлять трофеи у себя надолго. Обладание, которого он так сильно жаждал, было преходящим, словно запах свежесрезанного гиацинта. Как только он исчезал, восстановить его могло лишь другое обретение.

В первую неделю июня 1893 года начали отдирать последние планки и доски обшивки, которые закрывали и поддерживали огромное колесо в нужном для сборки положении. Обод поднимался вверх, в небо, на высоту 264 фута – то есть до уровня самого верхнего этажа здания Масонского братства, построенного Бернэмом и считающегося самым высоким в городе небоскребом. Ни один из тридцати шести вагонов еще не был закреплен на колесе – они стояли на земле, похожие на безрельсовые городские омнибусы, – но само колесо было уже готово совершить свой первый поворот. Стоя без поддержек на собственных опорах, Колесо Ферриса выглядело опасно хрупким и непрочным. «Уму, не знакомому с принципами и законами механики, невозможно понять, как такое бробдингнегское [182] сооружение способно удерживать себя в вертикальном положении, – писал Джулиан Готорн, сын Натаниэля [183], – у него не было никаких видимых глазом средств поддержки – во всяком случае, таких, которые соответствовали бы размерам и массе колеса. Спицы выглядели как нити паутины, но по дизайну они не отличались от тех, что использовались в новейших моделях велосипедов».