* * *

За пределами Джексон-парка первый поворот Колеса Ферриса, как это ни странно, остался почти незамеченным. Город, и в особенности его frappé [184], сосредоточил свое внимание на другом событии, произошедшем в Джексон-парке, – первом визите на выставку испанского официального эмиссара, инфанты Евлалии, младшей сестры покойного короля Испании Альфонсо XII и дочери сосланной королевы Изабеллы II.

Этот визит проходил совсем не гладко.

Инфанта, леди двадцати девяти лет, была, по сообщению Государственного департамента, «довольно красивой, яркой и привлекательной особой». За два дня до этого она прибыла поездом из Нью-Йорка, после чего ее сразу же привезли в «Палмер-хаус» [185] и разместили в одном из самых роскошных номеров. Патриотически настроенные жители Чикаго восприняли ее первый визит как реальную возможность продемонстрировать недавнее обновление города и доказать миру, по крайней мере Нью-Йорку, что Чикаго не утратил своих способностей получать прибыль с тех пор, как удивил мир превращением свиной щетины в малярные кисти. Первым предупреждением, что все может пойти не так, как запланировано, возможно, стал переданный по телеграфу отчет из Нью-Йорка, сообщающий нации скандальную новость, что эта молодая дама курит сигареты.

Во второй половине своего первого дня в Чикаго, во вторник, 6 июня, инфанта инкогнито упорхнула из отеля в сопровождении камеристки и адъютанта, приставленного к ней президентом Кливлендом. Ей очень нравилось бродить по городу, не будучи узнанной жителями Чикаго. «Ведь ничто, в самом деле, не может быть более увлекательным, чем ходить в толпе людей, которые много читали обо мне в газетах, и рассматривать в этих газетах портреты, в той или иной мере похожие на меня», – писала она.

Первый раз она посетила Джексон-парк в четверг, 8 июня – как раз в тот день, когда Колесо Ферриса сделало свой первый полный оборот. Ее сопровождал мэр Гаррисон. Толпы иностранцев аплодировали, когда она проходила мимо, и единственной причиной этих аплодисментов было то, что она является наследницей престола. Газеты тут же назвали ее «Королевой выставки» и поместили репортажи о ее визите на первые полосы. Но для нее, однако, все это было очень утомительно. Она завидовала свободе чикагских женщин, которую видела собственными глазами. «Мне пришлось с горечью признать, – писала она в письме к матери, – что если этот прогресс и достигнет когда-либо Испании, то наслаждаться им мне будет уже слишком поздно».

На следующее утро, в пятницу, она решила, что завершила все свои официальные дела, и почувствовала себя готовой погрузиться в мир наслаждений. Она, к примеру, отвергла приглашение Церемониального комитета и вместо того, чтобы ехать туда, поддавшись внезапному порыву, отправилась на обед в «Немецкую деревню».

Чикагское общество, однако, только входило в азарт. Инфанта была особой королевских кровей, и, видит бог, она заслуживает того, чтобы к ней относились по-королевски. В тот вечер инфанта должна была присутствовать на приеме, устроенном Бертой Палмер в особняке Палмеров на Лейк-Шор-драйв. Готовясь к предстоящему приему, миссис Палмер заказала трон, установленный на возвышении.

Озадаченная сходством между фамилией хозяйки дома, где устраивался прием в ее честь, и названием отеля, в котором она проживала, инфанта навела справки. Выяснив, что Берта Палмер является женой владельца отеля, она нанесла обществу такую обиду, которую Чикаго никогда не забудет и не простит. Инфанта объявила, что ни при каких обстоятельствах не примет приглашение какой-то там «трактирщицы».

Однако затем соображения дипломатического характера взяли верх, и она согласилась присутствовать на приеме. Правда, настроение у нее при этом было отвратительное. С наступлением вечера дневная жара сменилась проливным дождем. К тому моменту, когда Евлалия появилась перед входной дверью миссис Палмер, в ее белых атласных тапочках хлюпала вода, а ее терпение, с таким трудом подготовленное к церемонии, улетучилось. Она пробыла на приеме один час, на что заранее согласилась, а затем поспешно ушла.

На следующий день она не появилась на официальном обеде, устроенном в Административном корпусе выставки, а снова, не объявив никому об этом, отправилась в «Немецкую деревню». В тот же вечер она приехала на час позже в ярмарочный «Фестивал-Холл» на концерт, устроенный исключительно в ее честь. Зал был до отказа заполнен представителями лучших семейств Чикаго, а она пробыла в нем всего пять минут.

Возмущение начало проникать на страницы газет, продолжающих освещать этот визит. В воскресенье, 10 июня, «Трибюн», стараясь подсластить горькую пилюлю, преподнесенную городу этим визитом, писала: «Ее Высочество… обладает уменьем разрушать программы и действовать, следуя лишь своему влечению, не обращая при этом внимания ни на кого». Выходящие в городе газеты неоднократно упоминали на своих страницах о ее склонности действовать так, «как ей заблагорассудится».

А ведь фактически инфанта собиралась полюбить Чикаго. Она с огромным удовольствием провела время на выставке, и наиболее сильное впечатление произвел на нее Картер Гаррисон. Она подарила ему золотой портсигар с брильянтами. Перед самым отъездом, назначенным на среду, 14 июня, она писала матери: «Я расстаюсь с Чикаго с чувством глубокого сожаления».

Зато Чикаго расставался с инфантой без сожаления. Если бы ей в руки попал пятничный утренний выпуск «Чикаго трибюн», она прочла бы в нем редакционную статью, в которой, в частности, говорилось: «Особа королевского происхождения – это в лучшем случае беспокойный клиент, с которым республиканцы вынуждены иметь дело, а особа королевского происхождения на испанский лад причиняет наибольшее беспокойство из всех особ такого рода… У них в обычае приходить позже, а уходить раньше, оставляя после себя всеобщее сожаление, почему они не пришли еще позднее и не ушли еще раньше, или же – а это было бы самым предпочтительным – лучше бы им вообще не приходить».

Такая публикация, однако, таила в себе безошибочное намерение нанести обиду. Образно говоря, Чикаго застелил стол тончайшей скатертью, на которую выставил хрусталь – и не из-за чрезмерного преклонения перед ее принадлежностью к королевскому семейству, а лишь для того, чтобы показать миру, как здесь могут накрывать столы – но только для почетного гостя, даже если его угощают обедом из колбасы, кислой капусты и пива.

Анна Вильямс – Нанни – прибыла из Мидлотиана, штат Техас, в середине июня 1893 года. В Техасе в это время было жарко и пыльно, а в Чикаго холодно, дымно и шумно от множества поездов. Сестры, не сдерживая слез, обнялись, восхитились видом друг друга, и Минни представила сестре своего супруга, Генри Гордона. Гарри. Он показался Анне не совсем таким, каким описывала его сестра в своих письмах и каким она рассчитывала его увидеть: он был ниже ростом и не выглядел таким уж симпатичным, однако в нем было что-то, о чем даже сама Минни не упоминала в своих восторженных письмах. От него исходили теплота и очарование. У него был приятный, мягкий голос. Когда он касался ее, Анна невольно бросала виновато-извиняющийся взгляд на Минни. Гарри выслушал ее рассказ о поездке из Техаса с таким вниманием, которое невольно заставило ее представить, будто это путешествие она совершила в одном вагоне с ним. При этом она не могла заставить себя не смотреть в его глаза.