– Не надо, – сказал ангел.

– Клиника для онкобольных детей? Хоспис для стариков?

– Не надо.

– Синагога? Мечеть? Благотворительный фонд?

– Не надо.

– Потому что от меня?

– Нет. Просто не надо.

– Я так и думал, – сказал секретарь Дорфман. – Хотел проверить. Ладно…

Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул, вгляделся. Зашевелил губами – сперва беззвучно. Секретарь был похож на атлета, примеряющегося к незнакомому снаряду. Вскоре прозвучали слова. Дорфман говорил на языке, плохо понятном ему самому, и видел, что ангел кивает. Когда секретарь закончил, ангел сделал еще один шаг к гостю.

– Ты порадовал меня, Борух бар Моше, – сказал ангел. – Покажи.

Дорфман протянул ему бумагу. Ангел вгляделся. Буквы кириллицы складывались в слова, пахнущие ветром пустынь и вонью овечьих стад. Слова, рожденные зноем, выбором и неизбежностью. Слова запрета и позволения.

– Я не смог бы прочесть иначе, – тихо сказал секретарь.

– Знаю. Твой дед?

– Мой дед умер восемь лет назад.

– Умер, – повторил ангел.

В его устах сказанное теряло смысл.

– Бабушка, – Дорфман улыбнулся. – Представляешь, она все помнит. Ходить не может, слепая, а помнит. Вот ведь как…

– Я дам тебе подарок, – ангел протянул руку.

Кончики его пальцев уперлись в лоб секретаря Дорфмана. Секретарь содрогнулся. Дрожь усиливалась, вскоре тело Дорфмана превратилось в вибрирующую струну. В черных, густо битых сединой волосах проскакивали искры. Рот искривился, как у паралитика. Если Дорфман не падал, так только из-за прикосновения ангела. Когда ангел убрал руку, секретарь рухнул на колени.

– Ты здоров, Борух бар Моше, – сказал ангел. – Болезнь оставила тебя.

– Здоров? – со странной гримасой спросил Дорфман.

– Да. В остальном – будет, как назначено.

– Сволочь, – прохрипел Дорфман. – Ну ты и сволочь…

Метро, как ни странно, работало. И даже поезд пришел сразу. В вагоне было пусто – человек шесть-семь от силы. Глянец рекламы, облепившей стены: ноутбуки в кредит под 0 %, банковские депозиты, курсы английского… Кому это будет нужно завтра? Кому это нужно уже сейчас?

На выходе, у троллейбусного круга, народу тоже было мало. Колоссальный вещевой рынок – город в городе, прославившийся за рубежом – выглядел заброшенным. Зато у ворот кладбища царило болезненное оживление. Выходит, я не одинок. Тут что, собрались одни «семнадцатые» – те, кому разрешили? Казалось, все смотрят на меня. В упор, внаглую; искоса, украдкой. Вот он, чтоб ему сдохнуть! В иных взглядах сквозило сочувствие: «Держитесь, коллега! Завтра мы с вами уедем, и ни о чем не станем жалеть…»

Они видели меня по телевизору! Наш разговор с ангелом. Как бывшая – нас с Алёной в ресторане. Все видели, все знают…

У бетонного забора, выкрашенного идиотской светло-розовой краской, сидели цветочницы. Розы на любой вкус; гвоздики, тюльпаны, гладиолусы… По большей части тетки были дородные, в теле, с одинаковым, надменно-недовольным выражением на лицах. Я прошелся вдоль строя и остановился возле крайней: сухонькой, печальной старушки. Несмотря на духоту, женщина надела строгое коричневое платье с белым воротничком. Голову ее покрывал черный платок. Школьная учительница на пенсии? Пенсия маловата, вот и приторговывает цветами со своего участка…

У старушки были только астры. Махровые, пушистые.

– Почём ваши астры?

Тетки, как по команде, повернулись в нашу сторону.

– А сколько дадите…

Я растерялся.

– Нет денег, – старушка поняла меня по-своему, – так берите.

Слух у теток оказался отменный. Без команды они рассчитались на «первый-второй»: первые фыркнули, оскорбленные в лучших чувствах, вторые поджали губы, отчего рты превратились в куриные гузки. Одна отвлеклась: к ней подошел покупатель.

– …двести, – услышал я. – Голландская роза, дешевле не найдете.

К воротам кладбища с грохотом и лязгом подкатил самосвал. Встал, едва не упершись в чугунную решетку, извергнул напоследок облако вонючей гари.

– Куда прешь?! Сдурел…

Вместо ответа самосвал задрожал, как в лихорадке. Кузов его начал рывками подниматься. Откинулся незакрепленный задний борт, на асфальт с шелестом хлынул поток цветов. Благоухающая гора росла, самосвал сдал еще чуточку вперед, едва не разбив о решетку левую фару – и из кузова высыпались последние флоксы и хризантемы. Из кабины, с правой стороны, спрыгнул на землю молодой, но уже лысый парень. Он был одет в белую накрахмаленную рубашку и черные джинсы.

– Даром! Берите даром!

Лысый надрывался, перекрикивая урчание двигателя и лязг опускающегося кузова. «…даром!» – крикнул он в упавшей вдруг тишине. Поперхнулся, закашлялся; умолк. Видно, сообразил, где находится, что ворота кладбища – не то место, где орут во всю глотку. Перхая в кулак, морщась, лысый сделал приглашающий жест: берите, кому надо.

Груда цветов смахивала на могильный курган. Никто не спешил подойти.

– У вас два десятка наберется? – спросил я старушку.

Та кивнула и, словно прочтя мои мысли, принялась собирать два букета – по десять астр в каждом. Я протянул ей крупную купюру. Старушка достала кошелек, ища сдачу, но я махнул рукой и пошел к калитке.

К прейскуранту ритуальных услуг, висевшему на входе, добавилась написанная от руки строчка: «Срочная роспись траурных лент». Под прейскурантом – почетный караул – выстроилась дюжина венков. По центральной аллее шли люди. В обе стороны – вглубь кладбища и назад, к воротам. В толпе мне полегчало. Здесь никто не смотрел друг на друга. Живые потеряли интерес к живым. Взгляды скользили по надгробьям, по надписям. «Сергей Петрович Боярышников. 11.03.1907 – 07.07.1995.» На памятнике – профиль мужчины в пиджаке с орденами.

– Хорошо пожил, – сказали рядом. – Всего двух лет до девяноста не дотянул…

Памятник Сергею Петровичу был тщательно вымыт, сорняки вокруг могилы выполоты. На слегка просевшем холмике лежала россыпь желтых лилий. Соседние могилы тоже были прибраны. Женщина в темном платье протирала надгробие влажной губкой. По другую сторону аллеи старик красил оградку серебрянкой. Руки его дрожали, песок вокруг блестел серебром.

В кармане заерзал мобильник, переведенный в виброрежим. Я глянул на высветившийся номер – и прервал связь. Звонила Алёна. Она трижды звонила мне сегодня, и всякий раз я сбрасывал соединение. Это надо перетерпеть, как боль от бормашины. Завтра я уеду и даже терзаться не стану. Обнуление души до равнодушия; условие, поставленное ангелами.