Все начнется с чистого листа.

Замедлив шаги, я сообразил, что проморгал нужный поворот. Все боковые аллеи выглядели одинаково. Немудрено: и раз в год сюда не прихожу. У свежевырытой ямы на табуретках, покрытых рушниками, стоял гроб. Вокруг собралась толпа, гудя растревоженным роем пчел. Люди старались говорить тихо, но их было слишком много. Разве мог кто-то взять и умереть сейчас, накануне Дня Гнева? Это казалось противоестественным.

– …восемьдесят шесть…

– Дай бог всякому…

– …санитаркой в областной…

– Правнука весной женила…

– Это хорошо…

– Во сне отошла, и не заметили…

– Дай бог всякому…

Гомонили, переминались с ноги на ногу. Вислоусый дядька, похожий на казака с картины Репина; горбоносый армянин с угрюмым сыном-подростком; пожилая еврейская чета; еще, еще… Заплаканные родственники покойной озирались в растерянности. Вокруг собрались незнакомцы. Гнать нельзя – вроде как почтить память пришли; а что делать – загадка.

Гроб на ремнях опустили в яму. Родичи бросили на крышку по горсти земли, и двое пьяненьких могильщиков заработали лопатами. Когда холм утрамбовали, казак вдруг сказал басом: «Я щас!» – и с неприличной поспешностью куда-то убежал. Вскоре он вернулся с благоухающей охапкой хризантем. Высыпал, почти выронил ношу на могилу, перекрестился: «Земля пухом…» Вслед за казаком к воротам потянулись остальные. Возвращались, несли цветы. Холм уже скрылся под ними, а цветочный курган, перебираясь на руках людей от самосвала к могиле, все рос и рос.

Седой мужчина положил с краю букетик колокольчиков:

– Скоро увидимся, мама.

– Все там будем, – согласился казак. – Горькой дернешь? За упокой…

Багровое солнце сползало за горизонт. От него исходили явственно ощутимые волны жара. Черные силуэты берез, проступавшие на фоне диска, казались обугленными. Вот-вот вспыхнут, или уже сгорели, замерли безжизненными памятниками самим себе. Одинокий велосипедист отбрасывал тень: длинную, угловатую. Она наискось перечеркивала узкое шоссе. Человек неутомимо крутил педали, приближаясь к цели. Ангел в гавайке поджидал его в тени деревянного креста, установленного возле перекрестка. Дальше виднелся дорожный указатель: «Жихарь» – и стрелка.

Велосипед катил мягко, бесшумно, как призрак. Ни скрипа, ни дребезжания. Видавшая виды «Украина» могла дать фору юным выскочкам двухколесного племени. У такого хозяина она еще сто лет проездит. Без спешки человек остановился шагах в тридцати от ангела. Слез с велосипеда, кивнул стражу, будто старому знакомому, и свернул с дороги, ведя велосипед за руль.

Словно коня в поводу.

Аккуратно прислонив велосипед к топольку на краю чахлой лесопосадки, человек отвязал от багажника увесистый рюкзак-«колобок» – ровесник велосипеда. Из рюкзака выглядывали металлические ушки полудюжины шампуров. Пристроив рюкзак у ног, человек стащил с головы бейсболку и вытер со лба испарину. До сих пор лицо велосипедиста оставалось в тени. Теперь на него упали отблески заката, окрасив скулы в цвет старой бронзы, резко обозначив морщины – глубокие, словно высеченные зубилом. Ветер тронул горячими пальцами седой «ёжик», укололся – и отпрянул.

Станиславу Денисовичу Грачеву сегодня стукнуло семьдесят три.

Грачев распаковал рюкзак. Первыми он извлек шампуры – тщательно начищенные, они сверкали на солнце, как новенькие. Следом явилась литровая банка с маринованной бараниной. Спальный мешок: австрийский, свернутый в тючок, несерьезный с виду. Лаваш, бутылка «Саперави». Кучка железа: прямоугольники толстой перфорированной жести, стойки, уголки, болты, гайки… Из них Станислав Денисович за десять минут собрал мангал. Оценивающе изучив местность, он остановил свой выбор на лысом бугорке в десятке метров от лесопосадки. Установив там мангал, Грачев ушел за дровами.

Вернулся он в сумерках. Загрузил мангал топливом – дерево, высохшее за эти дни, занялось мгновенно. Присев рядом на раскладной стульчик с брезентовым сиденьем, Станислав Денисович принялся деловито нанизывать мясо на шампуры, перемежая баранину кольцами лука.

Остро запахло маринадом.

Солнце село. На лиловом небе зажглись первые звезды. Луна скромничала, пряталась за грядой облаков. Единственным источником света для Грачева служил огонь в мангале. Блики пламени гуляли по лицу Станислава Денисовича, без особого успеха пытаясь разгладить жесткую сетку морщин.

Ангел встал напротив черным силуэтом.

– Добрый вечер, – поздоровался Грачев.

Ангел не ответил.

Дрова прогорели, превратившись в жарко рдеющие угли. Грачев начал укладывать шампуры.

– Зачем ты пришел? – спросил ангел.

Станислав Денисович зафиксировал шампур в прорезях.

– Это хорошо, – сказал он.

– Что – хорошо?

– Хорошо, что ты не знаешь, зачем я пришел.

– Почему?

– Иначе разговаривать неинтересно. Если ты все знаешь, какой разговор?

– Зачем ты пришел? – повторил ангел. – Хочешь, чтобы выпустили?

– А ты выпустишь?

– Нет.

– Ну вот видишь…

– Зачем ты пришел?

– День рождения праздную.

– Почему здесь?

– Прогонишь? – без насмешки спросил Грачев. – Нельзя?

– Можно.

– Ну и ладушки…

Он провернул шампуры, чтобы жар равномерно прихватил мясо со всех сторон. Капли жира падали на раскаленные угли. Вспыхивали с громким шипением: желтые вулканчики – гнезда огненных саламандр. С края мангала взвились языки пламени, но бдительный Грачев брызнул туда уксусной водой из пластиковой бутыли.

И чихнул на всю лесопосадку.

Желая скрасить себе ожидание, Грачев извлек из кармана джинсов складной нож, открыл штопор и откупорил «Саперави». В недрах рюкзака нашлись пластиковые стаканчики. Разлив вино, один стаканчик Грачев протянул ангелу:

– Выпьешь? За мое здоровье.

Ангел отрицательно покачал головой.

– Ну да, понимаю. Служба. На посту не положено.

Грачев чокнулся двумя стаканами:

– Будь здоров, часовой…

– Когда ты вернешься домой? – спросил ангел.

– Я здесь заночую. У меня и спальник есть. Разбудишь, когда начнется?

– Разбужу, – кивнул ангел. – У меня и труба есть.

Надо собраться, подумал я.

– А-на-хре-на?!

За окном громыхнуло. Еще минуту назад улица была мертвой. Горели три фонаря: на углу, возле банка, на противоположном углу, у кабинета «Жемчуг», и сбоку от моего балкона, над ступеньками, ведущими в приемную нотариуса. Желтками разбитых яиц светились редкие окна. Люди сидели по домам. Никаких поминок-вечеринок, гвалта, бешеного от безысходности. Шум проезжающих машин, лай собак, встретившихся на поздней прогулке, смех влюбленных, хриплый выкрик пьяницы – ничего. Если на кухнях и разговаривали, то шепотом. Семьи собирались вместе, лишены интернета и телевиденья. Сходились – трудно, болезненно, как срастается рваная рана. Молчали, обучаясь совместному молчанью – наука потрудней болтовни о политике и футболе.