Словом, чуть не на каждом собрании непременно поминали эту веревку — „веревку Эстерхази“ — как самое яркое доказательство моей барской жестокости, ненасытности и заносчивости. При этом звучали возмущенные вопли, призывы повесить меня на этой веревке за ноги, мол, пусть голубая кровь прильет куда надо, что я воспринимал как здоровое проявление народного юмора. Старуха, присутствовавшая на всех митингах, подбадриваемая толпой, всякий раз подтверждала хрипучим голосом, что стала невинной жертвой моей барской прихоти. Вот и на этот раз под окнами дворца не преминули помянуть об этой веревке, и слушать поток проклятий в присутствии домашней прислуги было не слишком приятно, тем более что один из людей, прослуживший мне верой и правдой более тридцати лет, со злорадной ухмылкой отдал честь красному знамени. Увы, человеческая благодарность — не та скала, на которой можно что-то построить.

Семья и гости, включая находившуюся на сносях невестку, наблюдали за этой постыдной комедией, этой ярмаркой низости через закрытые окна, так сказать, инкогнито, и я более чем уверен, что Халнек был крайне удивлен, что игнорировали. В конце концов, представление было адресовано мне, я должен был испугаться и проникнуться его, Халнека, важностью. Но, увы, мне предписано было лежать».

26

— Карета подана, барыня. И вот одежда, извольте переодеться. — И, помолчав, добавил: — Одежда моей жены.

— Одежда? Какая? Зачем?

Эта манера выстреливать очередями вопросов, очевидно, была семейной чертой, имел такое обыкновение и мой отец; когда, играя в футбол, мы посылали мяч не туда, куда следовало, он тут же кричал нам: Куда, кому, зачем? Неудачный пас — это еще ничего, если б не этот окрик. Нам казалось, что он исходит с Неба, что сам Господь кричит нам, куда, кому, зачем? Собственно, кроме этих трех вопросов, иных и не существует. Точнее, один существует. Когда мы, довольно редко, пытались что-либо объяснить ему, в чем-то его убедить, он слегка склонял голову, приспускал очки, смотрел на нас поверх них и без всякой скороговорки, напротив, мягчайшим, милейшим и как бы покорным тоном провозглашал: Неужто. И хотя это был вопрос, он при этом нас ни о чем не спрашивал. Задним числом мне даже приходит в голову, что жест этот был стилизованным, был игрой, жестом, обозначающим жест! ведь отец мой (был) близорук и вдаль видел только в очках. Но утверждать, что косвенно он хотел нам сказать, дескать, дети мои, вы близки мне, все же было бы чересчур.

— Извольте переодеться, барыня. Зачем привлекать внимание?

— К чему эти сложности, Менюш?! — пожала плечами бабушка, непривычная к хитростям. Каких-либо задних мыслей она никогда не держала. Всегда избирала прямые пути; даже спустя сорок лет ходила из Майка в соседний Орослань напрямик, минуя дорогу. Поэтому я на практике знаю, что значит: идти куда глаза глядят.

Она махнула рукой и прошествовала в парк, где в это время заканчивался митинг, звучали последние революционные лозунги, после чего толпа вдруг запела Гимн. И тогда моя бабушка, подхватив:

— Боже, благослови мадьяр! — двинулась на толпу, которая расступилась пред нею, как Красное море. Наверное, никому из нашей семьи это не удалось бы. Разве что моему отцу, но когда пришло его время, толпы были уже совсем другими. Или толпа всегда одинакова? Кстати, можно сказать и так, что толпа расступилась перед моим отцом, который, как ни крути, был там, во чреве бабушки. Халнек предпочел сделать вид, что ничего не заметил.

Мой прадед, к счастью, этого не видел (до самого рождения моего отца, точнее, до той минуты, когда он его лицезрел, необдуманные поступки невестки его раздражали), но исполнение Гимна, вызвавшее в нем «величайшее изумление», он слышал. Было ли это наивной ошибкой недостаточно интернационализированных товарищей, или Гимн пели в пику Халнеку? Решить этот вопрос невозможно, решил мой прадедушка.

27

— Ваше сиятельство, из Пешта пришло указание ликвидировать ваше сиятельство.

— Понятно. И что же?

— Не будете ли вы столь любезны куда-нибудь спрятаться?

— Вы хотите, чтобы я прятался?! В своей стране?! В своем доме?!

— Да. То есть нет. Конечно, об этом не может быть речи. Но, может быть, только на время, пока я буду производить в вашем доме обыск… может, есть сарайчик какой… где можно почитать книжку…

…

— Извините за беспокойство, ваше сиятельство, мы уже уходим.

— Как вам будет угодно.

28

Назвать хоромами нашу будапештскую квартиру, находившуюся у подножия Крепости, было бы преувеличением и дилетантским бахвальством, но чтобы колоть глаза, она была достаточно велика — случаются времена, когда глаза может колоть что угодно, не только 50 ооо, но и 50 хольдов, тут все дело, видимо, в глазомере, а потому комнаты первого этажа, служившие апартаментами прадеда, конфисковали немедленно, их получил, якобы для приема рабочих, какой-то дантист, а деду и бабушке пришлось ютиться в трех-четырех комнатах наверху. Что тоже вопрос глазомера (ютиться).

Стоило бабушке ступить в квартиру, как у нее начались родовые схватки, а стоило начаться родовым схваткам, как в гостиной остановились огромные, с гирей на цепочке, маятниковые часы, хотя дед заводил их (то бишь подтягивал гирю) не далее как во вторник, а завода обычно хватало на две-три недели. Было в этом что-то загадочное. Гиря, не опустившись и на треть цепочки, застыла на месте и дальше не продвигалась. Как вскоре установил дедушка, одно из звеньев — непонятно как и по какой причине — встало поперек цепочки, и зубец шестеренки не мог его захватить. Г-н Шатц — Оливер Томас В. Шатц, как он обычно рекомендовался, — часовой мастер из Брашшо, которого дедушка вызвал тогда же, в субботу после полудня («пештские» часы обслуживал он, жил он где-то поблизости и являлся всегда столь быстро, будто дни и месяцы напролет проводил в ожидании вызова), заявил, что с подобным он сталкивается впервые, что в звене даже при рассмотрении через стеклышко не заметно никаких дефектов и что сей феномен противоречит элементарным законам физики, ибо гиря и собственный вес цепочки удерживают ее на зубчатом колесе в натянутом состоянии, а значит, для того чтобы звенышко вот так развернулось, какая-то (или чья-то) сила на мгновение должна была приподнять гирю. Шестеренка в том месте, где застопорилась цепочка, в порядке. Угол оси и фиксация безупречны.

Подозрение, все равно что наследство, имеет обыкновение переходить — но тут перейти ему было не на кого, ну разве на деда, ведь ключ от футляра часов лежал у него в кармане, однако представить, что он бы мог… Чего не бывает на свете! Г-н Шатц, укладывая стеклышки, как он называл свои лупы, в черный чемоданчик с фиолетовой бархатной подкладкой и золоченой надписью «1706–1856. LEIPZIG», бормотал про себя:

— Стыдно признаться, но иной раз склоняешься к мысли, будто рядом бесчинствуют домовые.

Дед взглянул на него подозрительно, г-н Шатц полагал, что за часами надо понаблюдать, и попросил разрешить ему в течение пяти дней, включая и воскресенье, в одно и то же время — тут он, в свою очередь, подозрительно глянул на дедушку, — после полудня, между тридцатью и сорока пятью минутами третьего, проверять состояние часов. Дед кивнул в знак согласия, после чего распорядился отправить бабушку в акушерскую клинику на улицу Р.