— Закройте глаза! — грубо рявкнул я на нее, о чем впоследствии пожалел, но глаза она не закрыла.

— Ну тогда отвернитесь! — сказал я не менее раздраженным тоном, понятия не имея, как долго моей дочери удастся тянуть время, но девушка не отвернулась.

— Ну тогда помогите хотя бы! — подтолкнул я к оттянутому краю бриджей совершенно ошеломленную камеристку, ведущую себя так, как среди моих слуг не вел еще никогда и никто. Странный день! И не менее странным оказался вечер.

Набросив шаль на плечи девицы, я вручил ей кейс с самыми ценными украшениями и через потайную дверь выпустил ее в сад, где она должна была закопать его в указанном мною месте и тотчас вернуться назад. Все так и произошло, без того чтобы бдящие очи заметили что-либо подозрительное. Тем временем Мия провела по своим и своих братьев покоям настоящую музейную экскурсию, ведя с коммунистами, в том числе и с похабной бабищей, шутливые разговоры, тянула, насколько было возможно, столь драгоценное для меня время. Едва я, с выпрыгивающим от волнения и усталости сердцем, вернулся в свой кабинет, туда же вошла и руководимая моей дочерью делегация. И теперь я мог посвятить ей свое драгоценное время.

Кроме Халнека, входил в ее руководство один замечательный индивид — мозольный оператор, в былое время состоявший при этой должности не только в пештских купальнях, но и в бельгийском Остенеде. И до чего ж был велик соблазн обратиться к его услугам (ибо женские члены нашей семьи роковым образом страдали от проклятых волдырей и натоптышей, а профессионализму я цену знаю, но, опасаясь подвоха, пришлось промолчать). Протокол составлял отставной охранник из Будапешта, который все время сопел, брызгал слюной — то на бумагу, то на себя самого, то в воздух, — и сколько бы раз, из самых добрых намерений и желания ускорить дело, я ни предлагал ему помощь, он прерывал меня со словами:

— Уж я в этом разбираюсь лучше, потому как, когда вели опись в музее Эрнста, я стоял на часах и видел, как это делали господа профессора.

Так что книги мои, например, были инвентаризированы таким образом: „129 итальянских книг (большой лексикон по истории и искусству), высотой столько-то сантиметров“. Вместо Вольтера написали Мольтке. Я не вмешивался — если профессорам это все равно, то какое мне дело. Затем последовала часовня, куда эти безбожники ввалились в головных уборах. Халнек с мозольщиком оказались передо мной, поэтому мне не хотелось преклонять колени — не перед ними же! — но потом, устыдившись, все-таки преклонил, я-то знал, перед кем становлюсь на колени. Даже старому человеку непросто преодолеть гордыню.

В стеклянной витрине неподалеку от алтаря хранятся сорочка, меч и награды погибшего на войне моего сына Алайоша. Кое-кто из бывших фронтовиков разглядывал их с почтением. Халнеку это было явно не по душе.

— Товарищ, эти вещи описывать ни к чему, это не ценности, они никого не интересуют!

Сей мелкий эпизод заставил меня осознать всю беспредельную опасность коммунизма, его разрушительную силу и страсть, его природу (которую они не изменят даже при желании). То, что они сидят, развалившись, в моих креслах, еще не беда. Посидят и уйдут. В худшем случае расстреляют меня; конечно, приятного в этом мало. Но вечная жизнь — она ведь не здесь, не в этом дворце. Ну задурят своими наивными сказками людям головы, разрушат страну. Тоже мало приятного, слов нет, но страна-та сильна, даже если в данный момент кажется слабой, — как-нибудь переварит и это. Однако презрение, с которым они отмахнулись от дорогих мне реликвий сына, казалось страшнее всего. Да простит меня Всемогущий Господь, презрение это мне показалось Его презрением, презрением Господа и Творца, решившего поставить на людях точку.

Геройская смерть? Ее нет.

Память? Нет ее.

Мой сын? Нет его.

Раз отсутствует в описи, значит, этого нет. Нет прошлого, нет истории, нет страны, нет. Есть коммунисты, есть „теперь“, беспощадное настоящее. Признаюсь, что наряду с презрением, которое к этим товарищам я испытывал завсегда, примешивалась на сей раз и некоторая растерянность, если не сказать — неприятное, отвратительное отчаяние.

И так одно помещение за другим. Халнек вроде ищейки заглядывал во все ящики, в каждый угол, постоянно интересуясь, где же „художественные сокровища“.

— Ваши семейные портреты никого не интересуют, — рявкнул он на меня. Антикварная мебель, похоже, опять же, не вызвала у него интереса. — Советское правительство поручило мне обеспечить сохранность художественных сокровищ, и я полагаю, что граф Эстерхази должен знать, что такое художественные сокровища и где они спрятаны!

— Единственное, что я знаю, это то, что я — Эстерхази, — пробурчал я сквозь зубы».

37

Михая, сына палатина Пала, называли самым «эстерхазистым» Эстерхази. Дело в том, что палатин Пал женился на дочери Иштвана Эстерхази и Эржебет Турзо — Оршике, которая была не кем иной, как дочерью потомков от первого брака отца и первого брака матери, то есть свекор ее доводился ей сводным братом по отцовской линии, свекровь — сводной сестрой по материнской линии, а следовательно, с этим Михаем из нашей фамилии в родне состояли, minimo calculo, прадед по материнской линии, два деда по отцовской линии, дед по материнской линии, отец и даже его мать — все были Эстерхази. (От судьбы не спрятаться, не скрыться, как поется в знаменитом шансоне.) Это он начал строить в болотах неподалеку от Шопрона знаменитый теперь дворец и музицировал на клавикордах.

38

«— Ничего, мы еще поговорим, — прошипел в ответ Халнек, тоже тихо, как будто никто из нас не хотел быть услышанным. Это сходство меня неприятно задело.

Когда делегация перешла на половину моей супруги и ей была представлена коллекция китайского, японского, саксонского и иного фарфора, Халнек немного притих, а после того как я высоко отозвался о ценности двух китайских ваз в кабинете, он, поскольку мы находились в женских покоях, продиктовал писарю, заплевавшему к тому времени уже весь дворец:

— Две вазы женские, фарфоровые!

Позднее мы переняли эту терминологию и пользовались ею без видимого сарказма, а некоторые и вообще думали, что так и надо.

Тем временем остальные разбойники стояли, расставив ноги. Я, в своих бриджах, заполненных некоторым количеством драгоценностей, такую позу занять не смог бы. В моей походке и без того заметна была определенная скованность, которую господа-товарищи наверняка объясняли барским высокомерием. Вот так, благодаря полным штанам, и рождались легенды. Особенно меня беспокоил небольшой скипетр, постукивавший меня по коленной чашечке, работы неизвестного нюрнбергского мастера, по слухам доставшийся одному из моих предков через достославного Эштвана Иллешхази аж от самого короля Матяша.

Но рано ли, поздно ли все кончается, закончилась и эта комедия! Намучившись, все разошлись, но на прощанье Халнек счел нужным предупредить меня, что ответственность за включенное в опись добро, отныне — „общественное достояние“, лежит на мне.

— Не беспокойтесь, — пробормотал я, — с тех пор как я себя помню, на мне всегда лежала ответственность, и на отце моем, и на отце моего отца, и на сыне будет лежать, и на сыне моего сына. Такая уж наша судьба. Уж чего-чего, а ответственности у нас всегда было в избытке. На этот счет можете составить отдельную опись. Но лучше, если вы сделаете это завтра.