А дерево ведь всегда живое, считал Василий: сколько бы лет или десятилетий назад его ни срубили, оно все равно живет, и буквально у каждого кусочка своя красота, свой цвет, свой узор, у всех, у всех, и они, эти узоры ведь всегда мягкие, плавные, а стало быть, и формы у деревянных вещей должны быть такими же плавными, живыми, и любое добавочное украшение тоже, чтобы подчеркивать, показывать эту вечную внутреннюю жизнь дерева.

— Прежние, давние мастера-то на Руси вон как всегда это чувствовали и показывали — на любую старинную вещь погляди.

И однажды Василий взял да и вырезал узор из вьющихся упругих вроде бы веток и листьев, но на самом деле это были не ветки и не листья, а чистый орнамент из очень их напоминающих выпуклых, переплетающихся, будто совершенно живых завитушек, которые казались вовсе не вырезанными, а рожденными самим деревом. Фон между узором не выбирал, оставлял, где можно горбыльками, подушечками. Получалось, будто бы шкатулка целиком из нетронутой толстенной вековой коры вырублена. И борозды на ней, переходя с крышки на стенки, сами в сказочные деревца складываются, и меж ними даже травка есть. Форменные лесные хитросплетения, чащоба.

Назвал Василий этот невиданный дотоле вид резьбы пальчиковым; на крошечные пальчики переплетающиеся он тоже походил.

И в этот узор еще и наивные цветы и капельных птичек стал вставлять. Он очень любил птиц и их пение и вставлял их везде: то в центре, на главной ветке, то в уголках, а бывало, и с тыльной стороны шкатулки, безо всякого обрамления. И всегда разных, но чаще всего поющих, с разинутыми клювиками.

Он был истинным, одержимым художником. Спал не более четырех часов в сутки. И хотя в помощниках у него был тоже вовсе не ленивый брат Михаил, Василий и всех остальных домашних заставил помогать: жена и две невестки качали ногами в зыбках грудных детей и одновременно шкурили или морили сделанные мужьями вещи. И мать помогала. А отца-то уже не было. А когда дети засыпали, жена и невестки брались за резаки и стамески и резали под присмотром Василия мелкий простейший орнамент. Это у них называлось «работа матерей». И он еще всех постоянно подгонял, потому что всегда был полон новых идей и делал все новые и новые вещи.

Придумал и цветные вощения, и разные полировки изделий, отчего они выглядели еще красивей, а нередко и просто сказочно.

Разнообразие и количество сделанного Ворносковым ошеломляет: всевозможные шкатулки, ларцы наподобие старинных, хлебницы с прорезными ручками, поставцы, ковшики и большие ковши, солонки-утицы, коробки в виде куриц на четырех лапах, мелкие декоративные фигурки зверей и птиц, огромные ковши, какие резали в старину для тризн и братчин, с птичьими и конскими головами. Один такой ковш в виде ладьи, сделанный для Всероссийской промышленно-кустарной выставки, был почти четырех метров в длину с мощно изогнутыми стилизованными конскими головами на обоих концах; длинные их гривы в летящие красивые кольца завивались. Откуда ни посмотришь — двигался, несся ковш-ладья, играл всеми тоже будто летящими красивыми узорами по напряженному округлому телу. Был у него и ковш-лебедь. Как настоящего лебедя и вырезал, в натуральную величину. Будто он спокойно плывет. Величавая, царственная птица получилась действительно живая, легкая и всем прекрасная: изгибом длинной шеи, распущенным хвостом, посадкой маленькой гордой головки, нарядом. Наряд именно такой, какой только и должен быть на царственной птице — условные перья, напоминающие сказочный павлиний глаз. Она вся в этих перьях, а на голове еще и хохолок взметнулся, как дивная корона.

Покупал у Ворноскова всегда все оптом Кустарный музей, открывший в Сергиевом Посаде свой филиал-мастерскую. Да еще и просил всегда, чтобы привозили побольше, потому что спросом ворносковские изделия пользовались невероятным, в том числе и за границей.

А глава музея Сергей Тимофеевич Морозов и персональные заказы не раз делал, и наконец предложил даже устроить персональную выставку Василия Петровича. Первую в истории России персональную выставку изделий крестьянина-кустаря-художника; он ведь так и продолжал летом крестьянствовать, как все в Кудрине, — пахал, сеял, жал, держал скотину. Резьбой занимался в основном зимой, летом лишь урывками.

Родной брат знаменитого строителя Московского Художественного театра Саввы Тимофеевича Морозова совладелец всех гигантских морозовских мануфактур и несметных миллионов, Сергей Тимофеевич, однако, мало занимался в молодости своими мануфактурами и больше всего времени и немалые деньги тратил на художников-кустарей, на поддержку и развитие традиционных народных промыслов, которые, не выдерживая конкуренции с быстро растущей российской промышленностью, начали хиреть и гибнуть в ту пору один за другим. По инициативе Морозова Московское земство организовывало кооперативные артели кустарей, специальные мастерские, как в Сергиевом Посаде, специальные школы. Сергей Тимофеевич выстроил для Всероссийского кустарного музея в Леонтьевском переулке великолепное здание, вернее — целый ансамбль зданий, похожих на древнерусские терема. Он был постоянным почетным попечителем этого придуманного им музея, ежегодно выделял ему солидные суммы на приобретение новых вещей и в так называемый «морозовский фонд» — на премии за лучшие произведения русского народного искусства и за лучшую их популяризацию. Одно время и директорствовал в этом музее, собрав туда таких, как сам, страстных и деятельных почитателей и знатоков народного творчества, и их общими стараниями Кустарный музей был превращен в подлинный исследовательский и экономический центр российских художественно-прикладных промыслов. Мастера получали здесь и в нескольких филиалах на местах заказы, эскизы изделий, материалы, им помогали в работе художники-профессионалы, в музее можно было познакомиться с лучшими образцами и с большой коллекцией старинных вещей.

Здесь существовал свой магазин-выставка. Были собственные магазины и в других городах, и даже в Париже, называвшийся «Русские кустари».

Сергей Тимофеевич и дома имел богатейшую коллекцию изделий народных художников — как давних, так и современных. Говорили, что он и сам любит рисовать со старинных вещей — с резных, расписных. Сам будто бы нередко и новые эскизы составляет для музея…

Привезенные Ворносковым вещи распаковывали прямо в музейном магазине. И сразу расставляли их на полках, на прилавке, на столиках. Больше половины зала заняли, а он огромный. И хотя вокруг были и разные другие изделия — резные полочки, рамки, шкатулки, табуретки, много всяких плетений из лозы и стружки, разноцветное шитье, кружева, гончарная посуда, новые ворносковские работы все равно выглядели интересней, нарядней, красивей всех. И ни одна не повторяла другую — все разные, все причудливые, все немыслимо узорчатые. Огромный сводчатый зал со сводчатыми окнами прямо на глазах превратился в древнерусскую сказочную палату.

Лица у присутствующих восторженно светились.

Появился Сергей Тимофеевич. Да не один — с какими-то