Он решительно двинулся к двери – и меня потащило вслед за ним, будто привязан я был невидимым арканом. Удивляться нечему, «верблюжий узел» – заклятье из наипростейших. И будь во мне сейчас хоть толика магии, уж я бы… Но увы мне.

* * *

Пахло тут мышами, прелым сеном и тоской. Вот с чего бы? Ведь сейчас, когда заклинили мне магию, оторвали тень, связали «верблюжьим узлом» – не мог я ощущать эманации тех, кому пришлось когда-либо здесь побывать. Да и синего мха тут не было – давно уже выморозили, а новый не нарастал, не с кого. С той поры, когда в кротости своей повелела государыня при розыске от пыток воздерживаться, за исключением особых случаев, всё тут пришло в запустение. Скорее всего следователь Пётр Иванович весьма о том сожалел – про него говорили, что тот заботится об инвентаре, за свой счёт обновляет верёвки для дыбы, ибо старые гниют. Надеется, что взойдёт после Екатерины на трон сын её Павел, да уж порядок и наведёт. И зря, кстати, жаловался дядюшка на пыль – протирает тут всё старый оборотень, не гнушается мокрой тряпкой пройтись. Правда, вот уже четыре месяца как остался подвал без заботливой руки.

Я лежал на непонятно почему оказавшейся здесь груде рваных мешков и чувствовал себя так, будто одним из них – самым пыльным! – хорошенько приложили меня по голове. Мысли под черепом бегали, точно застигнутые врасплох тараканы, да толку от их мельтешения не было ни малейшего. Что случилось с дядюшкой? Отчего отказал он мне в доверии, отчего заподозрил в гнусной глупости – или же глупой гнусности, – а главное, не дал никакой возможности оправдаться? Почему не проник в мысли мои, не считал их с цветка? Может, старик всё-таки совсем съехал с ума? Между прочим, восемьдесят девять лет! Пускай телом он слегка за сорок, но прожитые годы никуда не деть! Наверное, всё-таки нельзя жить слишком долго, не вмещается накопленный опыт в мозги, начинает распирать их изнутри. Вот Харальд – великолепное тому подтверждение. Да и ту же бабу Катю взять – сто семь лет, а влюбилась, точно девчонка! И в кого – в древнего старца, по сравнению с коим она точно бабочка-однодневка перед черепахой! Слыхал я, те по триста лет живут. А уж если взять Отшельника… вот уж наверняка всем безумиям безумие. Если он ещё Ашурбанипала помнит… И не безумие ли в таком случае всё, что втолковывал он мне насчёт Светлых и Тёмных, насчёт красного вина и белого? Однако же поменял он нам с Алёшкой масти, а значит, безумие сие вполне действенно!

О чём я думаю! С минуты на минуту явится сюда дядюшка, растянет меня на дыбе, возьмётся за четырехгранный кнут, которым до мяса кожу просекают. Да если бы мог я ему какие-то тайны выдать! Но он же сочтёт моё молчание наглым упорством и лишь усилит старания! Злость ему сейчас ум застит, может же и до смерти засечь! А если и остановится вовремя, тогда что? Тогда поединок, в котором я против него, Высшего, не выстою и минуты. Ведь спрятанная дома под половицей «чёрная стрела» там и осталась. Забыл в январе старый змей забрать у меня сей артефакт. Все остальные по описи велел сдать, а «стрелы» там отчего-то не значилось. Я же благоразумно напоминать не стал. Но и со «стрелой» ещё неизвестно, как всё повернулось бы, а уж без неё драться и вовсе без толку. Растворюсь в Сумраке, и душа моя – если всё же есть она! – тонкой струйкой прольётся в те глубины, о которых ни одному Иному знать не дано. Кроме, быть может, Отшельника. «И вернуться в те глубины, до коих достигнуть не доведётся вам ещё долгие веки», – значилось в прощальном его послании. Что, если придётся мне там с ним встретиться? Мне – или тому, что останется от меня. И вспомнился снова дядюшкин сон – про посмертие в виде затянутой паутиной бани, где ждёт его вечное одиночество. Может, так оно и есть? Может, на той самой глубине, что глубже всех слоёв, уготована нам, Иным, такая банька? Каждому своя?

А может, будет иное? Может, именно то, что встаёт сейчас перед глазами – морозная ночь, равнодушный жёлтый глаз луны вверху и совсем не равнодушные жёлтые волчьи глаза и справа, и слева? Лошадёнка ржёт, из последних сил тянет нагруженную мешками телегу, но твари подбираются всё ближе, и хлещешь их кнутом, да что с того толку? Вот сейчас прыгнут серыми молниями сразу со всех сторон, мигом разорвут овчинный тулуп, вопьются в беззащитную плоть? И это будет вечно повторяться – ночь, луна, мороз, телега, волки?

– Да просыпайся же ты! – Меня довольно чувствительно толкнули в бок.

Не суровый баритон дядюшки, а совсем недавно сломавшийся голос. Так и есть – Алёшка.

– Сейчас будет свет, погоди!

И стал свет. Розовое сияние возникло во тьме, с каждым мигом наливаясь яркостью. Озарились стены, высокие, закруглённые своды потолка, всякая сваленная здесь утварь – скамейки, дубовые бочки, вязанки хвороста… ну и конечно, сдвинутые в дальний угол пыточные станки.

Алёшка сидел подле меня на корточках, смотрел строго и устало.

– Здоров же ты, Андрей Галактионович, дрыхнуть! Тебе гибель грозит, а ты…

– Как ты здесь оказался? – хмуро спросил я.

– Легко, – усмехнулся он. – Ножками. Вот обратно, да обоим, сложнее будет выйти. Заклятье на двери установлено, сюда впускает, обратно нет. И так на трёх слоях Сумрака, а глубже я пробовать не стал, не хватает силы.

– Что ж тебя сюда понесло? – удивился я. – И откуда узнал, что со мною сталось?

– А вот отсюда! – Алёшка протянул руку к моему мундиру, и в розовом сиянии сверкнула головка булавки. – Как на рассвете ты собрался к его сиятельству на доклад, я для своего спокойствия сунул тебе в воротник артефактик. Простая подслушка, и живёт недолго, не более часа, потом сила в ней кончается, а издали не подпитаешь. Но мне и того хватило. Коротко сказать, бежать нам надо. Времени мало. Граф Иван Саввич сейчас с полицмейстером у себя в кабинете беседует, а как закончит – наверняка спустится сюда и за тебя примется.

– Откуда булавка-то? – В голову мне отчего-то лезли самые маловажные вещи.

– Сделал, – пожал плечами мальчишка. – Меня ж сему учили… пока ещё учили. Вот и пригодилось.

– Но зачем? – всё равно не понимал я. – Зачем тебе вообще понадобилось подслушивать? Для какого такого спокойствия?

– Ну, сам смотри, – снисходительно, будто младшему братишке, пояснил он. – Ты ж как домой ввалился, успел мне наскоро обсказать, как чудила Виктория Евгеньевна. Вот я и подумал, что сейчас время такое… чудят наши сиятельства. И если графиня в свирепость ударилась, то и граф тем более может.

– А сюда-то всё же как прошёл? Я не про подвал, а про саму Контору? Как тебя пустили вообще? Снаружи ведь людская стража стоит, а внутри – наша, Иная.

– Да так и пустили. Ты, видать, забыл, что я Тёмный. Может же Тёмный в Днёвной Дозор зайти, а? Доложили обо мне Глебу Егорычу, тот меня в малой зале принял, я и наплёл, будто надумал всё же в Дозоре служить, только у меня свои условия, кои намерен обсудить исключительно с Иваном Саввичем. Тогда-то и узнал, что занят он с полицмейстером, и велели мне обождать. Отпросился я, ожидаючи, в нужник, ну и сюда явился.

– Как же думаешь выбираться отсюда? – перешёл я к делу. – Сам же сказал, что путь по Сумраку закрыт.