Допрашивал Я. Петерс».

Новый допрос.

«Который по счету? Какое нынче число?»

Ночь за окном, устала смертельно. Расплакалась после бесплодного спора с Петерсом, убеждавшего ее, что совершенный ею акт — немыслимое, тягчайшее преступление.

Крупноголовый прибалт с копной взъерошенных волос показался ей более человечным, чем другие. Не выбивал признаний, не орал. Ударился неожиданно в воспоминания, стал рассказывать о себе. Как батрачил мальчишкой у помещика, участвовал в революции пятого года, жил в Англии. («Был буржуем, представьте, управлял крупной компанией».) Вернулся после февраля семнадцатого в Россию, чтобы строить новую жизнь. «С такими, как вы, Каплан! Единомышленниками. Мы с вами одной крови».

Приказал принести чаю, сел рядом, пил крупными глотками, смотрел как на живого человека, как на женщину.

Она расчувствовалась, забыла о допросе. Заговорила о пережитом, о том, что лежало комком на дне души. Вспомнила почему-то о Викторе, о кошмарном харьковском свидании, омрачившем навсегда жизнь. Говорила как в лихорадке, грезила наяву…

Из воспоминаний зам. председателя ВЧК Якова Петерса:

«Я спросил ее, за что ее посадили, как она ослепла. Она постепенно разговорилась. Я прикрыл глаза руками. «Ранней весной 1917 года, — звучал словно на исповеди ее голос, — освобожденные февральской революцией, мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу. Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли, и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль. Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой. Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна. Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Все опять было в красках, все возвращалось — зрение, жизнь. Я решила пойти к нему, чтобы объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом, утром, он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло все сегодня потому, что от меня пахнет духами «Ванда». Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло… Я не могу простить себя, не прощаю»…

— Как следствие, Яков Христофорович?

— Не телится пока.

— Очная ставка с Локкартом?

— Дохлый номер.

— Ни про Самару, ни про Скоропадского, ни про Антанту?

— Ни-ни.

— Так подскажите! Что мне докладывать на президиуме ВЦИК? Владимиру Ильичу?

— Пробовал, Яков Михайлович. И так и сяк. Вместо показаний — лирический монолог. О мыле. Суда требует.

— Интересно! Суда?

— Именно. Суда.

— Не нравится мне это. Уж не разгадала она, случаем, нашу с вами крестословицу, а? Что была подсадной уткой?

— Черт ее знает, все может быть.

— Что Протопопов?

— Расстрелян час назад.

— Ясно. Вот что я думаю, Яков Христофорович. Прежде всего, переведите ее в Кремль, к Малькову. А то еще сбежит ненароком. И ликвидируйте без шума. Дайте официальное сообщение в «Известия ВЦИК». Ну сами знаете. Стрелявшая — правая эсерка черновской группы, установлена ее связь с самарской организацией, готовившей покушение. Расстреляна по приговору пролетарского суда.

— Не торопимся, Яков Михайлович? Появились новые данные, готовится следственный эксперимент. Нашли ее револьвер, есть возможность провести дактилоскопическую экспертизу.

— Все после исполнения приговора! И экспертиза, и эксперимент. Хоронить Каплан не будем, останки уничтожить без следа. Как царскую семью в Екатеринбурге. Действуйте, товарищ заместитель председателя ВЧК!

— Понятно, товарищ председатель ВЦИКа.

Из записок коменданта Кремля Павла Малькова:

«Через день или два меня вызвал Варлам Александрович Аванесов. «Немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной». Я вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав Каплан привез ее в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца. Комната была просторная, высокая. Забранное решеткой окно находилось метров в трех-четырех от пола. Возле двери и против окна я установил посты, строго наказав часовым не спускать глаз с заключенной. Часовых я отобрал лично, только коммунистов, и каждого сам лично проинструктировал. Мне и в голову не приходило, что латышские стрелки могут не усмотреть за Каплан; надо было опасаться другого: как бы кто из часовых не всадил в нее пулю из своего карабина».

…Она собирала на лугу цветы вместе со смешливой дворовой подружкой Ноа, рядом лающая Милочка — носилась с азартом за бабочками, подпрыгивала уморительно. Звонили неподалеку колокола — ей было интересно: откуда в штетле могут звонить церковные колокола? — поднялась на взгорок, чтобы посмотреть — по разбитому шляху шли слепые с поводырями, размахивали ручными колокольцами. Один, очень знакомый — тот самый, вспомнила, цыган с бельмами на глазах во дворе Харьковской больницы! — махал в ее сторону рукой, она спустилась вниз, подошла, спросила: «Вы, наверное, на ярмарку, в Житомир?» «С войны идем, дочка, мертвых везем хоронить, видишь возы сзади?» — прозвучало в ответ. Ясно стало, отчего звонят колокола: мертвых хоронят.

— Подъем! — прозвучало рядом. — Разоспалась, королева!

Она открыла глаза: вчерашний комендант.

— Вставать, вставать, Каплан! Не на курорте.

Пошел к дверям:

— Завтрак сейчас принесут.

За стенами просторной комнаты с решетчатым окном слышался перезвон колоколов Китай-города. Все встало на свои места: она в Кремле (немыслимо — в Кремле!), ночевала в каком-то складском помещении со сваленной в углу мебелью, спала на сафьяновой кушетке с выпиравшими пружинами, будет сейчас завтракать. Успевай изумляться!

Прошлым вечером ее неожиданно увезли из штаба ВЧК. Вошедший в камеру вислоусый пролетарий с пытливыми глазками приказал подняться, повел в сопровождении молчаливых охранников в одинаковых кожаных фуражках со звездами во двор, где стоял с работавшим мотором грузовик, помог взобраться в кузов.

Господи, подумалось, неужели в суд! Подействовало? То, что она все эти дни неустанно твердила на допросах: да, я хотела убить вашего Ленина, стреляла, ранила, к сожалению. Добровольно сдалась. Судите! Открытым, честным, всенародным судом. Приму любой приговор. Смерть? — пойду на смерть! Но до этого выскажусь в присутствии публики, открою людям глаза. На подлую воровскую власть, укравшую у февральской революции ее плоды. Жирующую в Кремле, превратившую страну в бесправную комиссарию. Лишившую ее надежд, куска хлеба. Стану голосом попранной, униженной России, ее совестью…