Он жив, мысленно повторяла Луиза и в сгущающейся тьме чувствовала тепло его тела. Тепло его разума. Его воли к жизни. Его никогда не угасающего влечения к ней. Неужели она повторила ошибку вслед за многими его последователями и сотворила из него божество? Его заливистый смех, его презрение к мерам предосторожности, все его предыдущие воскрешения после сообщений о смерти, его обещание, что он не умрет, что он не может умереть по-настоящему, – все это, наверное, могло спасти ее, спасти всех их. Луиза интуитивно понимала, что статус героя войны непременно предполагает маску не только яростной решительности, бессмертия, но и неуязвимости для страданий. И как все, кто верил в Линтона, Луиза тоже готова была свято верить в его неуязвимость. Ей нужно было во что-то верить. Жизнь слишком невыносима без толики веры.

Дрожа на кровати, она, казалось, застыла на краю жуткой бездны, тьма которой ужасала ее. Готов ли был Линтон к предательству? Чтобы затмить воспоминания о любимом лице, Луиза вскочила, нашарила спички на столике у кровати, зажгла спиртовку, надеясь светом удержать себя на краю этой бездны – неизвестности. Но трепещущий свет лампы лишь напомнил, как в другой темной комнате она подслушивала разговор Линтона на кухне матери Санни. Если нельзя доверять никому из ближнего круга Линтона, значит, и Тому, и американцу? И о каком приглашении тогда шла речь? О том, чтобы Линтон поступил на службу в американскую армию или чтобы они избавились от него?

Раздался стук, она вскрикнула, подскочила, но это был только Санни.

– Я принес суп, – донесся из-за двери его спокойный голос.

Его лицо – ласковое, беззащитное, испуганное – пробудило в ней странное, почти страстное желание расцеловать Санни, прижаться к его теплой коже, успокоить.

В кухне он наблюдал, как она ест суп, ложка за ложкой, заедает свой страх. Она животное, просто животное. Это разум, не тело, это разум чужак, он причина страданий. Ей нужно только погрузиться как можно глубже в свое животное начало, чтобы продолжать жить дальше.

– Есть новости, – сообщил Санни, когда она доела, стеснительно и почтительно. – Бирманцы говорят, вы амнистированы. Приглашают вернуться в Рангун к матери.

Она не подняла глаз.

– А еще сообщают, что вам ни в коем случае не надо возвращаться. Что у их армии есть планы на вас.

Молчание, которое последовало за этими словами, длилось бесконечно, и когда Луиза в конце концов взглянула на Санни, тот стоял весь взмокший, будто не мог больше сдерживать тревогу внутри тела.

– И что они уже напали на вашу мать.

– Мою мать?

– Ворвались в дом, избили ее. Но, может, – опасливо добавил он, – они хотят напугать вас и заставить сдаться. Мы думаем, что всех старших офицеров арестовали и отправили в Рангун. Нашим людям нужен командир. Вы должны определить демаркационную линию.

Ее охватило привычное чувство раздвоенности, как будто ей снова предлагают роль, которую она не хочет играть и к которой совершенно не готова. Она родилась на войне, и война никогда не отпускала ее, но она не вела войну. И никогда по-настоящему не хотела ее вести.

– Что за демаркационная линия, Санни?

– Деревни, в которые бирманцы не смеют войти, иначе мы откроем огонь.

– А если бирманцы пересекут нашу демаркационную линию и нам придется открыть огонь… у нас достаточно людей и вооружения, чтобы остановить их?

– Возможно. Ненадолго.

– И куда мы направимся, если придется отступать?

Но она помнила, что Линтон уже ответил на ее вопрос – в тот вечер, когда говорил о своей грядущей «смерти» и показал на цветущие склоны хребта Доуна вдали, за туманной долиной.

Уходи в горы, если появятся бирманцы.

Она ничего не решила, запутавшись в сетях отрицания, когда, несколько часов спустя, узнала, что один из мальчиков, самый младший, слег с высокой температурой и может умереть.

Он метался на кровати в горячечном бреду. «Я говорил тебе, что холм заколдован!» – закричал он при ее появлении, но не вырывался, когда она сбросила укрывавшие его одеяла и прижала к себе, вбирая хотя бы часть его жара.

Мальчик был сиротой, как большинство мальчишек Линтона. «Каждый год в каждой каренской деревне убивают трех-четырех человек, как убили его родителей, – рассказывал Линтон. – Они умирают от рук Армии Бирмы, чтобы люди боялись и подчинялись». Держа на руках этого ребенка, Луиза нутром почувствовала, что он замена ее собственному потерянному малышу, что она так крепко обнимает его, потому что рядом нет ее сына, который мог бы заполнить ее руки и ее жизнь. И со всей страстью она пожелала, чтобы этот мальчик остался в живых.

– Все хорошо, – шептала она, и уложила обратно в постель, и обтирала прохладной водой, которую принес Санни.

«Все хорошо». Какая глупость, потому что все совсем не хорошо и, вероятно, для них никогда не будет хорошо. Но она находила утешение в собственных словах, почти верила им. Если она сможет спасти жизнь этого мальчика, то беды не случится. Тсс. Спи. Я останусь с тобой. Не плачь. Да, да, я поглажу тебя по спине. Тебе нужно поспать. Все будет хорошо.

Несколько часов они боролись за жизнь ребенка. Два страшных приступа, после которых он впал в беспамятство. И надежда начала таять, и Луиза услышала иной смысл в утешениях, которые продолжала повторять: так или иначе, все обретут свой конец. Но так и должно быть. Все будет хорошо – и ничего не будет хорошо, – потому что он умрет, как и все они непременно умрут. И, постигая эту очевидную истину, она сказала себе, что должна вернуться к матери и сдаться бирманцам.

Но около полуночи мальчику вдруг стало легче. Он очнулся, жар спал, и, переодев его и уложив в свежезастеленную постель, Луиза села рядом, присматривать за ним. Она не забыла о Линтоне, больше не отрицала возможности того, что Линтон и вправду погиб, а Армия Бирмы готовится к вторжению в Киоваинг. Но она, похоже, разглядела всю таинственную панораму их нелегкой ситуации сквозь замочную скважину узкого пути спасения, проделанного этим ребенком. Может, она и попалась на удочку обстоятельств, но теперь Луиза поняла, что ее собственная жизнь, которую она никогда не считала особенно ценной, заслуживает спасения, потому что от нее зависит спасение других. Ее захлестнула мучительная глубинная любовь – не к себе, но к этому мальчику, к матери, к бойцам Линтона, ко всем гонимым Бирмы. Никто из них не был важнее любого другого человека, родившегося на этой планете, но каждый из них заслуживает защиты и любви. Вот предназначение, которого она так жаждала, – служение.

А что это означает, посвятить себя служению? Вопрос, похоже, касался давней каренской проблемы – проблемы доверия: кому именно доверять и в чем разница между доверием и самоубийством. Что предпринять? Луиза сознавала весь масштаб задач, требующих немедленного решения: бирманцы готовы в любой момент напасть, готовы пересечь демаркационную линию, которую она должна прямо сейчас обозначить, а оставшихся в бригаде Линтона бойцов слишком мало для отражения атаки. И единственный путь для отступления – враждебные каренские территории, которые тоже окажутся под ударом, если Киоваинг будет захвачен, и тогда у Бо Му не останется иного выбора, кроме как сдаться или объединиться – с ее солдатами, если она сможет убедить этого человека заключить соглашение. Да, именно Бо Му и есть та дверь, которую она должна распахнуть, как сказал Линтон. Иного выбора нет.