Или, точнее, ее планов, поскольку не было ни малейшего сомнения, что командиром отрядов Линтона стала Луиза, что она одна несет ответственность за подготовку и осуществление этого похода – если он состоится – в лагерь Бо Му, который либо спасет, либо уничтожит их. При том, что она так мало знала об этом зловещем персонаже, в котором были сосредоточены теперь все ее надежды.

– Расскажите мне о нем, – просила Луиза по ночам, когда легче было и дышать, и говорить.

И постепенно в ее сознании вырисовывался образ – образ воплощенной революции. Ежик волос, глаза, обжигающие презрением, мощные руки, яростно сжатые в кулаки… Бо Му организовал нападение на лагерь Линтона еще до начала мирных переговоров, рассказали бойцы, известно, что он выносил самые суровые приговоры солдатам, совершившим преступления, – приговоры, которые он сам приводил в исполнение собственным штыком… Этот «миротворец» казался самим дьяволом. Стану ли я такой? – размышляла Луиза.

И поскольку она не могла понять Бо Му, то и не понимала, что будет делать, если этот человек не пристрелит ее на месте. Конечно, она приложит все усилия, чтобы убедить его согласиться на объединение, – но что потом? Первой мыслью было уговорить его положиться на план Линтона по созданию доверия, обратиться к Западу, двигаться в направлении демократии, но теперь Луиза не знала, можно ли положиться на старших офицеров Линтона, на Тома, на американца, на агентов в бирманском правительстве, которые готовы были прислушаться к Линтону. Она даже не знала, верит ли по-прежнему в возможность демократии и в саму идею доверия. Иногда ее посещала опасная фантазия застать врасплох бирманцев, которые убили Линтона, застрелить прямо в постелях. А в другой раз, в минуты смятения, Луиза готова была призвать своих людей и вместе помолиться о божественном вдохновении. Кем станем мы в будущем? – как будто спрашивала она себя. Будут ли о нас тоже говорить как о воплощении революции? Станут ли главным в нас ненависть, подозрительность и презрение, оправдываемые справедливостью и жаждой мести?

Утром пятого дня из лесных зарослей наконец вынырнул крестьянин – хозяин дома, его сопровождал один из командиров Бо Му.

– Я был другом вашего отца и Со Лея, – сразу же сообщил полковник, явно чтобы успокоить ее.

Но когда они уселись выпить чаю в крестьянской хижине, смущение, с которым военный на нее поглядывал, сразу напомнило Луизе об остриженной голове.

– Дорога до штаба долгая, – сказал он. – И боюсь, вы можете взять с собой только одного из своих людей.

Вечером того же дня они с Санни – конечно же, она выбрала Санни – пересекли рисовые поля и начали подниматься в горы. Командир был такой изящный, почти женственный, что ей с трудом верилось, что этот человек – военный. Он так аккуратно складывал ладошки вместе, шагая по крутым обрывам, с такой небрежностью носил фуражку. Луизе чудилось, что он готов довериться ей, хотя и молчал почти все время, и туман окутывал их, и все же она предпочла, чтобы между ними шел Санни, который через каждые сто шагов встревоженно оборачивался, и его глаза звездами поблескивали в наступающей ночи.

По мере того как начинали ныть кости и она еле плелась среди теней, которые становились все более зловещими, Луизу попеременно охватывало то желание выжить, спасти своих людей и свой народ, то поддаться соблазну отдохнуть, сдаться, а то и умереть. Неужели именно так чувствовала себя мама, после того как они расстались в Билине, когда она отправилась странствовать с грузом за спиной, сгибаясь под бременем ответственности за детей? Луиза возвращалась мыслями к детям, которых оставила в Киоваинге, к больному мальчику. Радиста с ними не было, она не имела ни малейшей возможности узнать, что все в безопасности, и постепенно погружалась в свои переживания, как ее мама в те долгие месяцы их разлуки.

Они мучительно ползли вверх по склону ущелья, уже занимался рассвет, и сквозь клубящийся туман Луиза увидела крошечную деревню, прилепившуюся к склону. Эта картина напомнила ей о самом первом походе в Киоваинг, когда папа пропал, а бирманцы нарушили перемирие в Татоне. Странное чувство повторения, словно видишь будущее в прошлом или будущее прошлого в настоящем. И сейчас она будто вновь превратилась в маленькую девочку, увидевшую таинственную горную деревню, и мама опять рассказывала, что здешние жители никогда не видели автомобиля, что рис и овощи они выращивают на своих полях и собирают в лесу.

Им неведомо лукавство.

А что такое лукавство, мама?

Это когда человек обманывает сам себя, чтобы забыть, как близка смерть.

А потом они с сопровождающим и Санни вышли на гребень хребта, и деревня осталась позади, и позади остались воспоминания о прошлом, яркие, точно явившиеся во сне.

Только когда они добрались до горной станции с видом на обширную красно-коричневую долину, пробуждающаяся красота которой ошеломляла, военный нарушил свое долгое молчание.

– Вы должны быть очень осмотрительны, – сказал он, кивнув в сторону долины, как будто признавая свое скромное положение на ее фоне. – Генерал знает, что вы много разного совершили.

– Разного?

Луиза поняла, что он намекает на сплетни, но слишком застенчив, чтобы уточнять.

Вместо этого он решил еще больше запутать образ Бо Му, который сформировала для себя Луиза, образ человека, чей революционный фанатизм, похоже, только усугубился с его обращением в христианство. Му вырос в горах области Папун, где впервые столкнулся с варварством Армии независимости Бирмы Аун Сана, отряды которого состояли сплошь из кровожадных убийц. Одна из первых массовых расправ случилась в Папуне, когда там расстреляли из пулемета семнадцать стариков, а единственного выжившего добили штыком в могиле. Этот случай оказался первым в нарастающей лавине невообразимых зверств, одно из которых пережил и этот командир.

– Понимаете, – рассказывал он, смахивая с ресниц капельки моросящего дождя, – люди Аун Сана любят говорить, что истребление христиан санкционировали японцы. Так ли это, я не могу сказать. Но нет сомнений, что они жаждали христианской крови, когда заявились в римско-католическую миссию, где я, сирота, жил тогда, в Мьянгмае.

Санни отошел к краю навеса, словно прячась от рассказа про то, как одного из священников, который лежал больной, сожгли заживо, другому выстрелили в живот, а потом солдаты ворвались в здание приюта. Дети и сестры бросились наверх, а солдаты стреляли им в спины, стреляли сквозь потолок. И командир уцелел только потому, что спрятался под матрас, а всех остальных зарубили топорами и мачете.

– Больше ста пятидесяти человек. Даже шестимесячного малыша… Так что, понимаете, – очень тихо говорил он, без тени жалости к себе или непримиримости в голосе, – хотя в те времена генерал был анимистом, целенаправленное истребление христиан произвело на него неизгладимое впечатление. Думаю, эти зверства и подготовили его к обращению. И, говоря с ним, вы должны помнить об этом, о его набожности.

Луиза не успела сформулировать вопрос, рождающийся в голове, как военный продолжил: