– Света, да подожди! Я только попрощался с ребятами, а тебя уж и след простыл. А чего ты рванула, я не понял? – Сергей все никак не мог отдышаться, подхватывая стремительный шаг новоявленной послушницы.

– А как я должна реагировать на твой ужас при упоминании обеда с родителями?

– И ничего не ужас! – возмутился Быстров. – Какая разница, когда с родителями знакомиться. Не в день же бракосочетания! Вот жуткое словцо-то, – Сергей резко остановился.

Светлана, споткнувшись, замерла и внимательно посмотрела на злющего Быстрова – пыхтящего, с красными пятнами на щеках. «Суженый» демонстративно отворачивался.

– Ты хочешь сказать…

– Да! Да!! Я все это хочу сказать! Очень вовремя и очень галантно, как видишь.

Светлана вплотную подошла к беспомощному от досады Сергею и, положив голову на его плечо, шепотом сообщила:

– Вообще-то я живу не с родителями.

Сергей резко перестал тяжело дышать, будто моторчик внутри себя заглушил.

– Если дойдем до «Третьяковской», то по прямой пять остановок. А там минут пятнадцать до моего дома, – все это вмиг переквалифицировавшаяся из послушницы в искусительницу Атразекова выдавала уже по-кошачьи жмурящемуся Быстрову. Он обнял ее и подыгрывая прошептал:

– Ну-с? До «Третьяковки» нам минут пять?

Шатова стояла в очереди к старцу Савелию. Батюшка сидел в правом приделе храма под иконой Спаса Нерукотворного на мягком, низком кресле, принесенном из игуменской кельи. Перед батюшкой на полу разложили ворсистый коврик, куда на колени вставали просящие и шептали старцу о сокровенном. Впрочем, шептать не получалось, так как схиархимандрит очень плохо слышал. Толпу сдерживали перед приделом две голоднинские монахини, которые стражами стояли у металлических позолоченных стоек с натянутыми на них бархатными алыми шнурами. Сестры менялись каждый час. Люша отстояла уже около трех часов и, судя по количеству страждущих, толкавшихся перед ней, и по чрезвычайно медленному движению очереди, могла ждать до позднего вечера, если вообще чего-либо смогла бы дождаться: батюшке ведь тоже требовался отдых. На поминальной трапезе он побыл не более получаса и сразу вернулся в храм в сопровождении своих верных монахов. Впрочем, и Софроний, и Даниил сразу покинули собор. На очередной смене сестер на вахту заступила «стебельковая» Варвара. Проходя вдоль очереди, она внимательно посмотрела на Люшу и остановилась:

– Иулия, ну-ка пойдемте, – сказала она тихо, но требовательно, ухватив богомолку за запястье холодной ладошкой.

Недоумевающая Люша обреченно пошла за эфемерной командиршей. Подведя Иулию к стойке, мать Варвара шепнула ей:

– Так до Второго пришествия стоять будете. Сейчас вот девушка, а потом я вас пропущу. Стойте с непроницаемым лицом.

И Люша потупилась, создавая это самое непроницаемое лицо. «Даже в монастыре блат может пригодиться. Потрясающе!» – подумала она и попыталась сосредоточиться на том, что ей хотелось поведать старцу.

Четвертый год Люшу мучили угрызения совести из-за маминой смерти, скоропостижной и нелепой.

Юля Дубровская музыке училась неслучайно: мама ее преподавала игру на фортепиано в музыкальной школе. Собственную дочь тихая, кроткая и миловидная Ольга Алексеевна учить не могла: та ее совершенно не слушалась. Юля и сама признавала, что выросла избалованным матерью ребенком. Зато она с детства привыкла нести ответственность за свои слова и поступки: наворотила – расхлебывай. Так что «свободное» воспитание имело и свои плюсы. Юля росла не только самостоятельным, но и отзывчивым, совестливым ребенком. К тому же она действительно очень любила маму. А папу – не очень… Импульсивный, деспотичный отец Люши скончался от рака на руках у жены и шестнадцатилетней дочери.

Как умерла мама, Юля не видела. Она примчалась «на досточки», к Ясеневскому роднику, когда там уже находилась милиция и «скорая». Мама сидела на скамеечке, откинувшись на спинку, заботливо отшлифованную и даже украшенную выжженым голубем энтузиастами – почитателями ключевой воды. Мамино лицо напоминало апатичностью выражение соседки бабы Лели, когда та находилась под расслабляющими таблетками. Но Люша сразу поняла, что это не обратимая гримаса безумия, а маска смерти. Мама ушла «гулять к роднику», когда дочь в припадке любовной горячки к Илье и ненависти к мужу кричала ей, что жизнь с Сашей кончена! Что вообще жизни никакой больше не будет. Что завтра она перевезет от «чертова алкоголика» Котьку, и пусть мать немедленно идет в ближайший магазин покупать раскладушку для внука-студента. Ольга Алексеевна возражала, что с помощью раскладушки проблемы не решить. То, что мать пыталась ее вразумить, разъярило дочь еще больше, и она, не помня себя, обвинила мать во всех своих несчастьях. Не встречая сопротивления своей истерике, Люша совсем распоясалась и сказала то страшное, что никогда бы не произнесла в нормальном состоянии:

– Даже отец перед смертью признался мне, что жалел о женитьбе на тебе – никчемушнице. Столько, говорит, у меня было умных и красивых баб, а я все Ольку жалел. Сейчас бы ни за что на ней не женился!

Мама ничего не сказала в ответ на Люшин выпад, а пока дочь в ванной приходила в себя после истерики, надела плащ, веселенькую косыночку, взяла сумочку, так как без паспорта и кошелька не выходила из дома, и ушла «гулять», сунув под язык таблетку коринфара. Стоял октябрь, сухой, прохладный и бодрящий. Люша выскочила за мамой к лифту, но Ольга Алексеевна уже уехала. Дочь выбежала на балкон, закричала что есть силы, когда увидела голову в знакомой косынке:

– Мамочка, вернись! Мам, я с тобой!

Но мама лишь помахала рукой и крикнула:

– Я к Зое! Уйди, простынешь!

Дочь подумала, что и вправду маме лучше побыть с близкой подругой, а уж Люша потом уговорит ее простить бессердечную дочь. Но через час с небольшим раздался телефонный звонок, и простуженный, лающий мужской голос спросил:

– Это квартира Дубровской Ольги Алексеевны?

И Люша поняла, что прощения уже не вымолит…

Скоропостижная смерть Ольги Алексеевны от сердечного приступа будто стала искупительной жертвой, спасшей семью ее дочери. Саша, Люша и Котька так сплотились после похорон, так переживали друг за друга, что в судьбе каждого произошли роковые перемены: муж бросил пить в один момент, как отрезал; Люша порвала с Ильей; а Костя стал принимать участие в бытовых хлопотах, что приравнивалось к мифологическому геройству.

Люша отвлеклась от тяжких, вновь остро переживаемых воспоминаний, когда услышала громкие всхлипы женщины, стоявшей перед батюшкой Савелием на коленях.

– А что врачи-то говорят про Дениску? – спросил старец, гладя страдалицу по голове.

Молодая женщина от его прикосновений немного успокоилась:

– Никаких прогнозов не строят, но у малышей все процессы идут быстро, может, и справится организм с химиотерапией. Я не могу, не могу видеть его после этих уколов, батюшка! Они убьют сыночка! – мать снова зарыдала, обхватив руки Савелия и прижимаясь к ним лицом.