– Следующий год, – сказала Бо. – Будут еще коричневые оксфорды, но образец не готов.

Холлис взяла сложенные джинсы. Они были чернильно-черные, невероятно тяжелые. Перевернула, увидела собаку с младенческой головой на кожаном лейбле.

– Они продаются? Сегодня?

– Придут друзья. Когда вы были тут прошлый раз, я не могла вам помочь. Надеюсь, вы понимаете.

– Да, – ответила Холлис, хотя на самом деле не понимала.

– За мной, пожалуйста.

Бо, нагнувшись, шагнула в дверной проем, частично скрытый темным норэном[54] с белой нарисованной рыбой. Маленькое, но не загроможденное помещение. Никаких икейских столов – та же строгая простота, что в магазине, те же чистые полы, те же свечи. Два непарных кухонных стула, старых и обшарпанных. На одном сидела женщина, водя пальцем по экрану айфона.

Она подняла голову, улыбнулась, встала.

– Здравствуйте, Холлис. Меня…

Холлис подняла руку:

– Не говорите мне, как вас зовут.

Женщина удивленно выгнула брови. Ее красивая стрижка была встрепана, каштановые волосы поблескивали в свете свечей.

– Я могла бы выяснить, исходя из того, что сказала Мередит. Или просто спросить Реджа. Но если вы мне не скажете и я не сделаю ни того ни другого, я смогу и дальше говорить Губерту, что не знаю вашего имени. – Холлис обернулась и увидела, что Бо вышла. – Я плохо умею врать.

– Я тоже. Прятаться умею, врать – нет. Садитесь, пожалуйста. Хотите вина? У нас есть.

Холлис опустилась на свободный стул.

– Нет, спасибо.

На женщине были такие же джинсы, как те, что лежали на столе. Того же абсолютно черного цвета. Голубая рубашка, мятая и незаправленная. Очень заношенные конверсовские кеды – резиновый край подошвы стерся до гладкости.

– Я не понимаю, почему вы захотели меня видеть, – сказала Холлис. – Учитывая обстоятельства.

Женщина улыбнулась:

– Я очень любила «Ночной дозор», но причина не в этом. – Она села. Глянула на светящийся экран айфона, потом снова на Холлис. – Думаю, дело в ощущении, что я когда-то была на вашем месте.

– В каком смысле?

– Я тоже работала на Бигенда. Такое же поручение, судя по тому, что рассказала мне Мере. Он хотел заполучить кое-что, недостающий кусок головоломки, и уговорил меня этим заняться.

– И вы нашли, что он хотел?

– Да. Хотя это оказалось вовсе не то, на что он рассчитывал. Со временем он как-то использовал то, что я ему отыскала. Для какого-то жуткого маркетингового хода. Я тоже раньше работала в маркетинге, но после общения с Бигендом ушла.

– А что вы делали в маркетинге?

– У меня был очень редкий и специфический талант, для меня самой непонятный. Потом он исчез, о чем я, впрочем, не жалею. Он происходил из своего рода аллергии, которая была у меня с детства.

– На что?

– На рекламу, – ответила женщина. – В частности, на логотипы. Эмблемы корпораций. Они меня, кстати, и сейчас раздражают, но не больше, чем некоторых раздражают, например, клоуны. Любое концентрированное графическое представление фирменного дизайна.

– Но теперь у вас есть свой?

Женщина глянула на айфон, провела пальцем по экрану.

– Да. Извините, что смотрю в телефон. Это я общаюсь с детьми. Трудно держать связь при такой разнице часовых поясов.

– Ваш логотип меня немного смутил.

– Это рисунок женщины, которую я искала для Бигенда. Она была кинорежиссер. Умерла через несколько лет после того, как я ее нашла.

Когда она говорила, все чувства отражались на лице, и эта открытость была, наверное, еще удивительнее ее редкой красоты.

– Как грустно, – сказала Холлис.

– Ее сестра прислала мне некоторые вещи покойной. Там был этот рисунок на листе с записями. Мы отдали записи в перевод – оказалось, они про гончих Гавриила.

– Я про них раньше не слышала.

– Я тоже. А когда начала шить свое, то хотела, чтобы не было ни имени бренда, ни логотипа, ничего. Я всегда срезала с одежды фирменные ярлыки, из-за аллергии. И меня раздражало все, в чем чувствовалось участие дизайнера. Потом я поняла: если я это чувствую, значит дизайн плохой. Но муж очень убедительно объяснил, что без бренда мой замысел не осуществить. И был этот рисунок на листе с записями. – Женщина взглянула на айфон и снова подняла глаза на Холлис. – Мой муж из Чикаго. Мы жили там, после того как познакомились, и я обнаружила поблизости реликты американского мелкого производства. Я одевалась в такие вещи много лет, выискивала их на складах, в секонд-хендах, но никогда не задумывалась, откуда они берутся.

– Ваши вещи потрясающе сделаны.

– Я видела, что американская рубашка, которая в тысяча девятьсот тридцать пятом году стоила двадцать центов, часто сшита лучше любой современной. Но чтобы сегодня воссоздать такую рубашку, надо ехать в Японию, и розничная цена выйдет долларов триста. Мне стали попадаться люди, которые помнят, как делать настоящие вещи. И я знала, что моя манера одеваться всегда привлекала внимание. Некоторым хотелось носить то, что ношу я. Апробированное мною, как сказал бы Бигенд.

– Сейчас он апробирует костюмы, опасные для сетчатки.

– Он начисто лишен вкуса, но ведет себя так, будто специально его ампутировал. Может, и правда ампутировал. Почему-то после того, чем я для него занималась, мой единственный профессиональный талант пропал. Я была еще своего рода кулхантером, до того, как появилось само слово, но теперь этих кулхантеров каждый второй. Подозреваю, это тоже как-то связано с Губертом. Своего рода глобальная зараза.

– И вы начали шить одежду, в Чикаго?

– У нас пошли дети. – Она улыбнулась, глянула на экран, провела по нему пальцем. – Так что у меня было не слишком много свободного времени. Однако у мужа дела на работе шли хорошо, поэтому я могла экспериментировать. И поняла, что мне нравится.

– На ваши вещи был спрос.

– Поначалу меня это испугало. Я всего лишь хотела осваивать процесс, учиться и чтобы меня никто не трогал. Потом я вспомнила Губерта, его идеи, его проекты. Партизанские маркетинговые стратегии. Странные выверты привычной логики. Японскую концепцию секретного бренда. Создание параллельных микроэкономик, в которых знание важнее денег. Решила: у меня будет бренд, но секретный. Сама брендовость будет заключаться в секретности. Никакой рекламы. Вообще. Ни прессы, ни показов. Я буду делать, что делаю, как можно более скрытно. А скрытной я быть умею, отец научил.

– И у вас получилось.

– Возможно, даже слишком хорошо. Потому что сейчас надо либо переходить на следующий уровень, либо закрываться. Он знает? Что это я?