«Вот и славно. Не припрется она верняк, да и я отметился заодно».

Подойдя к своей двери, он прислушался и, различив армейский храп, тихонько вошел в купе. Он аккуратно сложил солдатскую форму и исподнее, прихватил сапоги и все это спрятал в ящик под свободную постель.

— А!.. А!.. — заметался во сне Потапов. — Это вы, Андрей Иванович?

— Да я это, я. А ты что подумал?

— Испугался. Вдруг проводница. Разглядит меня и шум поднимет.

— Не разглядит. Ночью все кошки серы. А ты к тому же такой же худой и длинный, как я. Надеюсь, в постель к тебе она не полезет.

— Так это… — хихикнул Потапов.

— Короче, — посерьезнел Кирилл. — Ты спи давай, рядовой Потапов. Команда — зубами к стенке. Кругом!

— Есть, — полусонно отрапортовал Игорек, отвернулся к стене и через минуту уже спал, как сурок. Пустую хрустящую фольгу сдуло ветром на пол, последние чаинки прилипли к стакану, блюдце с крекерами опустело.

Кирилл отправился к белорусам.

Семейство отдыхало. За время его отсутствия ничего не изменилось. Дети безмятежно спали, дядька похрапывал, его жена тоненько посвистывала носом. Кирилл не стал забираться наверх. Он присел у окошка, осторожно приподнял Ванькину головку и положил ее к себе на колени. Ребенок не проснулся. Кирилл увидел на столике две недоеденные картофелины, надкусанный малосольный огурец и целую куриную ножку. Недолго думая, он набросился на еду. Насытившись, он стал пялиться в окно.

Спать ему было нельзя. Но наступившая сытость тянула его в дрему, глаза закрывались, навалившаяся усталость тянула куда-то в пропасть.

Кирилл взглянул на часы. До Бреста оставалось еще три с половиной часа. Он завел будильник и завалился на свою верхнюю полку, рассчитывая хоть немного вздремнуть.

Он мгновенно уснул без снов и сновидений и страшно удивился зуммеру наручных часов. Ему казалось, что он прилег всего минут пять назад, и вдруг уже пора вставать. В купе было совершенно темно, дети сопели, все было по-прежнему.

Он прихватил свою сумку и, проклиная все на свете, в предрассветной мгле потащился к Потапову. Парня надо было разбудить и отправить обратно. Ему почему-то стало по-настоящему жалко мальчишку, и за столь удачное участие в инсценировке Кирилл даже решил дать ему денег, чтобы было на что погулять с мамкой и потом беспрепятственно добраться до части.

Но когда он вошел купе и включил верхний свет, стало ясно, что инсценировка «удалась на славу» и Кирилл останется «при своих».

Кирилл запер дверь. Аккуратно обойдя маленькую лужицу крови, он вытащил из-под полки солдатскую форму и заблеванные сапоги. Достал из гимнастерки военный билет и сжег его в пепельнице. Затем поднял штору, открыл окно и выбросил в него личные вещи рядового Потапова и развеял по ветру пепел. Вернув окну прежний вид, Кирилл достал из кармана висевшего на вешалке пиджака свои документы, окинув прощальным взглядом несчастного паренька, выключил свет и пошел в свой вагон.

«Господи, я этого не хотел. Не хотел. Прости, парень. Я этого не хотел… Или хотел?.. О господи…»

Белорусы уже проснулись и готовились к выходу.

— Ты чего-то, студент, зеленый совсем? И глаза у тебя как у змеюки дохлой, — встревожился дядька, взглянув на Кирилла.

— Василь, — одернула его жена. — Умаялся хлопчик. Отстань от него.

— А я ж говорил, покушай да спать ложись. А ты, видать, к дружкам за карты?

— Да. Так и было, — вяло кивнул Кирилл.

— Ну, хоть выиграл?

Кирилл не ответил.

— Значит, продулся, — подытожил дядька.

— Да я и сам не знаю.

Поезд остановился на Брестском вокзале. Кирилл взял на руки Ваньку, прихватил один чемодан и вместе с шебутным семейством покинул отцепленный вагон. Поезд с международными вагонами отправился дальше, к пропускному пункту.

Стучали настойчиво и громко, но никто не открывал.

Пограничник нажал на ручку, потянул в сторону дверь, она подалась и легко открылась.

Несмотря на предутренний час, в купе было совершенно темно из-за опущенной плотной шторы.

Пограничник посветил фонариком, и в его свете обозначились длинные, худые мужские ноги, свесившиеся с правой полки.

Офицер пошарил рукой по стене, нащупал выключатель, включил свет и застыл, обескураженно сдвинув на лоб фуражку.

— Вот дерьмо! — выругался парень. — Косач! Гололобов! Ко мне!

Его товарищи, бросив осмотр соседних купе, столпились у двери.

— Вагон запереть. Никого не выпускать. Проводника ко мне! Живо! — крикнул в коридор Гололобов.

— Вот это да… Что делать-то будем? — спросил Косач, молоденький пограничник с тонкой шеей и оттопыренными ушами.

— Опергруппу вызывай, быстро! — ответил Гололобов.

Молодой человек лежал на полке, запрокинув голову на подушку. Длинные ноги свисали на пол, правая рука болталась под столом, левая судорожно сжимала край простыни. На его груди разлилось огромное красное пятно.

Обследовав купе, оперативники обнаружили портплед с личными вещами, мужской костюм, висящий на вешалке, но никаких документов они не нашли.

Рыдающая проводница предъявила билет покойного на имя Плотникова К. С. Ее почти силком заставили взглянуть на труп. Увидев кровавое пятно и окоченевшие голые ноги, она даже не посмотрела на лицо и безоговорочно признала своего пассажира.

С задержкой на два часа поезд продолжил свой путь, и люди из международных вагонов с упоением обсуждали, как из «СВ» выносили труп в пластиковом мешке.

Тело отвезли в Брестский судебный морг.

Поиски родственников многочисленных Плотниковых результатов не принесли.

Прибывшая из Москвы через двое суток жена Плотникова К. С., пропавшего без вести полгода назад, любимого супруга не признала.

Спустя некоторое время тело захоронили на заброшенном кладбище, куда свозили бомжей и неопознанные трупы.

Квартира Ревенко была опечатана.

Колян находился в неврологической клинике под неусыпной заботой враз постаревшей Дины Григорьевны.

После гибели матери мальчик начал заикаться, а через неделю и вовсе замкнулся в себе.

Клюквин постоянно навещал его, но Колян ни с кем не хотел разговаривать, даже с бабушкой и любимым другом Бобом Галдиным. Только когда приходил Витя Филимонов, парень слегка оживал, они о чем-то тихонько шептались, но содержание их бесед оставалось тайной для Клюквина. Он пытался расспросить мальчика, но тот сразу угрюмо отворачивался к стене. Филимонов же по-прежнему «ничего не помнил» и на все просьбы Александра Владимировича как-то растормошить Колю отвечал, что не хочет лишний раз травмировать и без того убитого горем друга. Говорили они между собой якобы только о вечном и происшедшего с ними не касались.