я даже внутренне возражал. К примеру, находить комичным Stotantomale было бы просто бесчеловечно. И все-таки я уже немного почувствовал, на собственном теле, чтó имел в виду доктор Самир, говоря о комизме, скрывающемся за всем.

Ведь от всей этой ужасной штормовой ночи не осталось ничего, кроме банальнейшей мышечной боли. «Банальнейшая» – именно то определение, которое здесь уместно. Потому что было бы преувеличением сказать, что она меня мучает. Она лишь заставляет меня время от времени вздрагивать и иногда даже думать: Ох! От чего я сразу же начинаю смеяться. Настолько это странное ощущение.

Собственно, такую хворь можно заполучить только тогда, когда после долгой паузы снова занимаешься спортом. Что никогда не было моим случаем. Или когда я переезжал и таскал ящики. К примеру, когда я наконец смог съехать от своей бабушки, поскольку стал совершеннолетним. Хотя я и раньше не жил там по-настоящему. Как бишь звали моего приятеля-собутыльника, у которого я нашел приют? Ту комнату я помню. Серо-голубой матрас на полу и постер группы The Kinks, прикрепленный к стене клейкой лентой. Но посреди комнаты располагался настоящий антикварный стол. Сиявший почти так же, как дверь моей каюты. На нем стоял винтажный переносной проигрыватель, по-настоящему благородный аппарат со встроенным ламповым усилителем и, как мы тогда говорили, с широкой полосой пропускания. Поэтому музыку можно было слушать непосредственно из этого устройства, имевшего, как я думаю, ранне-зимне-понедельничный цвет. I’m a Believer и Dandy. Все это еще в виде синглов, поскольку винтажный проигрыватель был на семьдесят восемь оборотов. Между тем от отчаяния, которое я испытывал, когда лежал на полу каюты нашего корабля-грезы, возможно, все-таки подвергавшегося большей опасности, чем готов теперь признать капитан, не осталось ничего, кроме этой абсурдной тянущей боли. Особенно в животе сохраняется это мучительное, но и глубоко комичное дергающее или тянущее ощущение. Даже смеяться больно и даже делать вдох. Что только подчеркивает комизм ситуации. Как и мои попытки дышать неглубоко, чтобы мышцы поменьше напрягались.

Но наш стыд заключал в себе опять-таки комизм совершенно особого рода. Это, правда, касается только тех, кто обладает Сознанием. То есть касается и самого Сознания. Ибо как может тот, кто давно готов умереть, на полном серьезе испытывать страх – лишь потому, что процесс умирания двинулся по другому пути? Для этого и не подберешь другого понятия, кроме «комизма».

По меньшей мере нам бы следовало, когда мы снова встретились, не молчать час за часом, а рассмеяться. Уже наша бледность совершенно определенно выглядела комично.

Впрочем, клошар, когда он наконец снова уселся снаружи, был настолько чудовищно серьезен, что больше не решал кроссворды. Когда вечером ему принесли, как обычно, бутылку красного, он с яростью схватил ее за горлышко. И, мощно размахнувшись, швырнул через леерное ограждение в Английский канал. В который мы уже успели войти. Или, может, это еще было Кельтское море. – Fuck you! – прошипел он. Что на самом деле было рычанием. Только сквозь сжатые зубы.

С тех пор он сторонится нас. Когда мы подходим к столику для курильщиков, он сразу встает и ищет для себя другое место. Где продолжает предаваться своим безрадостным размышлениям. Или, закутанный из-за холода до самых ушей, поднимается к солнечным террасам. И там, вероятно, зависает в уголке для курильщиков. Ни с кем он больше не разговаривает.

Я могу только издали наблюдать за его поведением и нахожу, между прочим, что оно тоже не лишено комизма. В конце концов не мы его тогда заперли. Тем не менее он ведет себя с нами так, как будто мы были по меньшей мере причастны к этому.

Впрочем, все уже снова овладели собой. С нами, обладающими Сознанием, это в любом случае должно было произойти. Но особенно – нормальные пассажиры. Так что на следующий день после шторма возобновилась обычная на борту повседневность. Со всеми ее занятиями, и сервисом, и непрерывной музычкой, и, прежде всего, непрерывным принятием пищи. Значит, то, что всеми настолько сильно переживалось как угроза, было так же быстро забыто, как, например, город Санта-Крус. Красотой которого восторгался каждый. Впрочем, о сияющем Тенерифе действительно трудно помнить, когда море такое свинцовое, как в данный момент. Облака лежат почти над самой водой, как застиранно-темное, с исподу грязновато-светлое одеяло. Так что, можно сказать, нам еще повезло, что мы с нашей радарной мачтой и, сзади, дымовой трубой вообще под ними проскочили. По крайней мере, дождя сейчас нет.

Правда, даже я не могу утверждать, что находиться на шлюпочной палубе приятно. Тем не менее я сижу там, плотно закутанный в два одеяла, и записываю все то, что мне еще приходит в голову относительно комизма. Но, к примеру, думать о фейных морских ласточках – я имею в виду наблюдать, как они гоняются друг за другом в небе, – стало совершенно невозможно. С другой стороны, при такой погоде вряд ли кто-то еще, кроме меня, сидит на шлюпочной палубе. Поэтому по большей части вся она – исключительно для меня, и еще для непрерывного, иногда свистящего ветра. Как и удары волн, сквозь которые непреклонно пробивается наш корабль. Ведь борьбу со стихиями он в конечном счете выдержал.

Мой друг, клошар, внушает мне тревогу. Даже если он, что очевидно, больше не хочет быть моим другом. Между тем мы с ним находимся в совершенно одинаковых ситуациях, поскольку я тоже не смог соединиться хоть и не со штормом, но – с Лиссабоном. Может, он чувствует, что я – человек раннего лета. Он же сам, в чем я, однако, не уверен, – к примеру, позднеосенний человек. Человеку раннего лета никакие штормы не подходят, а уж ураганы тем более. Тогда как для человека, скажем, глубокой зимы вообще никакая погода не будет настолько холодной, чтобы он не мог умереть.

Поскольку я так сильно озяб, я размышляю, не лучше ли мне вернуться в постель. То есть в свою каюту. Я, правда, на самом деле не боюсь воспаления легких. Такого у меня, как я думаю, никогда не было. Кроме того, говорят, что старики, подхватившие его, умирают быстро. Но я бы ни в коем случае не хотел заработать лихорадку, потому что тогда я бы видел всё неотчетливо. Меня же влечет к ясности. Неизменно. Как раньше говорили, неизменно вовек. Я мечтаю достичь состояния, сочетающего в себе сущность и истину. Меня влечет в страну сущностей. Под которой, Lastotschka, я имею в виду время, поскольку оно есть пространство. Что-то такое, что состоит исключительно из Сознания.

Когда корабль-греза прибудет туда,