class="p1">В то время как этот пол вибрирует. Все тело корабля вибрирует и стонет. «Sto tanto male! Sto tanto male!» – взревывает в каждой лебедке, в каждой переборке. Потому что этот вой хотя и убрался из той женщины, из ее устрашающе пустого нутра, чтобы размягчить мою решимость. Но он проник в тело корабля, распространился в нем. Оккупировал его, вплоть до последнего сварного шва, и потом только дожидался приближения шторма. Приманил его своим ожиданием, чтобы окончательно выкричаться на свободу. Никакой звук, не говоря уже о ля-бемоль-мажоре, никогда больше не сможет его приструнить, не говоря уже о желтизне, не говоря уже об оттенке какого-то дня недели; и в особенности – никакая гордость.

Тем не менее я узнавал обо всем благодаря динамику в коридоре. Что запрещено выходить на какую-либо из внешних палуб. И вдруг внезапно в тебя швыряют бутылкой, хотя этот приятный санитар прежде убрал и ее, и все прочие предметы под одеяла. Но одеяла сползли с кровати. И что-то еще грохнуло. Так что сегодня утром сквозь фейноласточкиноперьевую древесину проходит тонкая уродливая трещина, поперек всей крышки.

По крайней мере, дверцы сундучка не оказались взломанными и воробьи остались в своих выдвижных ящиках. Как это возможно? Какой дух-хранитель сохранил их закрытыми?

Потом дурнота настолько усилилась, что соединилась с болью, которая соединилась со скулежом.

Но это был не плач. Так что я после стольких месяцев, или то были годы? впервые снова заговорил. Ведь скулеж – это и есть говорение, Sto tanto male. Доктор Самир заблуждался. Человек говорит не посредством рояля, а только собственным голосом. Но это был чужой, ставший мне чужим голос.

С дрожью прислушивался я к нему. Что говорило здесь, что говорит здесь? Потому что этот скулеж был своего рода пением, но уже не моим звуком, нет, и никаким другим. Вообще ничем, что еще имеет отношение к музыке. Но был – Stotantomale, ни к кому больше не обращающимся. Любой крик еще верит в карабинеров. В Аллаха или в Святого Духа. Тогда как скулеж не верит больше даже в ласточек. И уж точно не верит ни в какое «я». Тем более – не обращается к нему.

Но обо всем этом я думал позднее. А пока что есть только это растрескивание и взламывание как таковое – не имеет значения, чего именно. Палуба юта разламывается надвое, и тебя тоже распахивает на две половины. Из которых изливается наверх «Вальдорф». С еще большей глубины изливаются кубрики членов экипажа, камбузы и кают-компании. А из-под этой глубины появляются иссеченные, растекающиеся потроха машинного отделения, вместе с их гигантскими поршнями и котлами и гигантским гребным валом. Все, что, будучи органическим, ярится в тебе, разбухает и стремится наружу: желудок, печень, почки, желчь. Оно извергается в обрушивающееся на корабль, волна за волной и как бы с высоты многоэтажного дома, всплескивающее пеной на высоту высотного дома, снова оборачивающееся пропастью море. И все это сопровождается скулежом, перекрываемым пронзительными сигналами: семь раз короткий звук и один – длинный.

От чего, впрочем, никаких внешних следов не осталось. Никаких шрамов. А только мой стыд, когда я сидел напротив своих друзей во второй половине дня, после того как все это давно закончилось. Потому что Татьяна в конце концов нашла меня. Она помогла мне, дрожащему, встать, когда я все еще скулил, и судорога, заставившая меня искривиться вокруг собственного живота, попросту никак не проходила.

Только теплая вода, которой она обмыла меня еще на полу, привела меня в чувство. Только это освободило от судороги. Так что я даже узнал молодого санитара, который приводил в порядок постель. Увидел, как он собирает с пола осколки стаканов. Бутылка же с водой осталась в целости и сохранности, она лежала под второй кроватью.

Они подняли меня, уложили в мою постель и принесли мне чай. Не помню, ромашковый ли. Но вероятно, да. Его я всегда получал в детстве при болях в животе. Позже меня навестил доктор Самир, уже давно снова улыбавшийся. Он посмотрел мне в глаза, в каждый по отдельности, оттянув вниз нижние веки. Потом взял меня за запястье, чтобы измерить пульс. Боже, сказал он, что это была за ночь! Поверьте, господин Ланмайстер, я испытал точно такой же страх, что и вы. Только у меня не было времени – дальше он сказал что-то вроде Al Hamdu Lila’a[66], – чтобы бояться. Попросту было слишком много работы. Отдыхайте теперь. Если вам хочется смотреть на море, я распоряжусь, чтобы подняли повыше спинку вашей кровати. – Петер, обратился он к молодому санитару, можно вас попросить…?

Так что я теперь узнал его личное имя, чего для завещания, возможно, будет достаточно. Ведь, несмотря на свое изнеможение, я видел, как его взгляд вновь и вновь обращается к воробьиному сундучку. Мало того: он его поднял и поставил рядом со мной на ночную тумбочку. И даже отполировал трещину на крышке. Так что я, когда опять остался один, хотя поначалу долго смотрел через окно на свинцово-серое море. Но потом мне это немного наскучило.

И еще я хотел отвлечься от стыда, уже начавшего глодать меня. Так что я открыл сундучок. Поскольку спинку кровати мне подняли, это получилось легко. Потом я осторожно вынул сперва один, затем второй ящик, а позже опять задвинул их внутрь. Но сперва я пересчитал воробьев. Я пересчитал их всех. Так что Бамбуки, Тьмы и Медяки, Четыре Ветра, и Три Дракона, и все Цветы, и Времена года в совокупности действительно дали цифру сто сорок четыре. Что принесло мне некоторое облегчение.

Даже Петер выглядел несколько бледным. Он, дескать, тоже всю ночь блевал. И не он один в медицинском центре страдал от морской болезни. Доктор Самир будто бы остался в совершенном одиночестве. Но знаете, что хуже всего? – спросил Петер, когда выкатывал меня на палубу юта. Что он не ругается и даже не упоминает эту ночь. – Так что он вдруг стал мне безумно симпатичен. Такое случалось у меня, если говорить о людях, едва ли не только с доктором Самиром. И раньше – еще один раз, действительно только раз. Но с кем же? С мистером, мсье, а вот имени я не могу вспомнить. Или с сеньором? Нет, это определенно был некий мсье.

Как бы то ни было, теперь решено, что маджонг получит именно Петер.

На сей раз молчал не один только я. Мы все сидели, сказала бы моя бабушка, как в воду опущенные. Что подчеркивалось еще