насмешка.

— Ну, а в первый раз,— сказал Белинский,— зачем бежал от помещика? Тоже повздорил или что другое?

— Зачем повздорил? На юг потянуло. Тут, сказывали, жизнь легкая.

И вдруг запел, перебирая в такт песне босыми ногами, густо облепленными глиной:

А в Одессе добро жить, Мешком хлеба не носить, На панщину не ходить, Подушного не платить...

Белинского охватил знакомый приступ тоски. Не часто она приходила к нему. Гораздо чаще — возмущение. Оно — от силы. А тоска — от бессилия. Как одолеть этот тупой, этот мрачный, этот на тебя отовсюду давящий гнет? Заносишь на него руку, и, как во сие, удара не получается. Локти раздвинуть некуда — стены рядом. Застенок...

Подошел конвоир.

— Ну, ты, убивец,— сказал он,— довольно представлять.

Кинул ему кандалы. Тот сам надел их на щиколотки и пошел, волоча лопату, даже не взглянув на Соколова и Белинского.

Звякая цепями, пошлепала по грязи шеренга арестантов.

Друзья присели на скамью в городском саду в приятной тени акации. Глаза отдохновенно упирались в пятнистую кору платанов.

Соколов тщился всячески развеселить Белинского, гаерничал, сплетничал о друзьях острым язычком своим. Делал он это не только потому, что по легкости натуры не терпел возле себя никакого уныния, но также из жалости к Виссариону, желая как-нибудь вытеснить его тягостные впечатления.

— Хочешь, расскажу анекдотец? Свеженький! Прямо из печки.

— Мы говорим с тобой на разных языках,— сказал Белинский с досадой.

Вдруг улыбнулся слабо, прибавил:

— Чаромутие.

Соколов вздохнул, умолк, и таким образом одесский анекдот образца 1846 года навсегда пропал для потомства.

— Все эту полосатую команду забыть не можешь,— жалобно протянул Соколов.

Вдруг оживился:

— А вот, смотри, другая команда, серенькая!

По аллее городского сада шествовала группа молоденьких девушек в серых холщовых платьях до пят, в грубых башмаках.

— Институток проветриться вывели,— заметил Соколов.

Шли они строем, по двое в ряду, опустив глаза. Впереди — классная дама, тоже молодая, сама, вероятно, вчерашняя институтка, тоже с потупленными глазами и всем своим видом выражая неприступность.

— На вид ледяной дворец. А ведь тронь ее...— начал Соколов.

— Знаю,— усмехнулся Белинский,— у меня жена институтка.

Теперь-то он уж хорошо знал, что под этой маской замкнутости, под этим институтским панцирем — жар и чувствительность, обнаженное сердце, нервозность, доходящая до судорог. Нежность и сострадание сжали ему сердце...

Вечером в гостинице, скинув одежду — вечер был удушливо жаркий — и попивая домашний лимонад, приготовленный Щепкиным, Виссарион писал жене письмо, как всегда, с подробным описанием всех впечатлений за день и — между прочим:

«...Благодаря тебе, братец ты мой, тебе, милая моя судорога, я знаю толк в этого рода холодных лицах...»

Трёхэтажное «Заведение теплых морских ванн» на Приморской улице совсем близко от гостиницы — только сойти с бульвара к морю по гигантской лестнице.

Погрузившись в ванну, Виссарион почувствовал, что зеленоватая вода эта подымает его, выносит вверх. Он рассмеялся и принялся намыливать голову. Что за черт, не мылится! Еще раз. Еще! Только и добился того, что волосы слипаются, словно их смолой окатили. Он тихонько ругнулся и бросил. Потом почувствовал, что слабеет и понял, что вода слишком горяча. Разбавил холодной, но слабость не проходила.

Пошатываясь, побрел в гостиницу. Там рухнул па кровать. Михаил Семенович забеспокоился, привел врача, хорошего своего знакомого Ивана Яковлевича Видинского. Нашелся и у Виссариона общий с ним приятель — Петр Григорьевич Редкин, московский профессор-юрист.

— Я был с ним довольно близок во времена моей гегельянской молодости,— говорил Виссарион в то время, как доктор выстукивал и выслушивал его впалую грудь.

— И что же, нынче он все такой же «радыкальный»? — спросил доктор, подражая малороссийскому произношению Редкина.

Виссарион засмеялся:

— Ой нет! Он ударился в божественность. В то время как мы все давно отошли от юношеского увлечения «мировым духом», Петр ухитрился сотворить из этого «духа» своего личного боженьку.

Доктор спрятал стетоскоп в карман.

— Могу вас успокоить,— сказал он,— ничего серьезного у вас не нахожу. Недомогания ванты от нервов. Ну, и как же Редкин сейчас?

— Стало быть, ванночки ему дозволены? — спросил Щепкин.

— Ни в коем случае. Настоятельно советую купанье в открытом море.

— Это вы меня утешили! — обрадовался Белинский.—А Редкина я давно не видел, но со слов Герцена знаю, что Петр, как выразился Александр Иванович, постригся в гражданские монахи и пишет боговдохновеиные статьи с текстами из Гегеля и Евангелия...

Морские купанья понравились Виссариону. Он почувствовал прилив сил. Стал бегать на море по два раза в день.

Соколов предостерег его:

— Поначалу море всегда бодрит. А потом изнуряет. Нет, Виссарион, я предпочитаю нашу спокойную среднерусскую природу. Лес! Разве сравнишь коварное море с лесом, честным, устойчивым!

— И я люблю лес,— отвечал Белинский.— Но так ли уж он честен? Вот, скажем, лес стоит передо мной, как стена. Иду на него. А он отступает. Нагоняю. Он пятится. Бежит от меня. Но дружелюбно. Как бы приглашает к себе. Но это же военная хитрость. Потому что через некоторое время я замечаю, что вокруг меня встали зеленые стены. Я окружен. Я обволокнут лесом. А море, Александр, все же честнее. Оно играет в открытую. Нет в нем этой притворной ласковости, заманчивой и обманчивой. Решив погубить, море бросается на тебя с яростью тигра. Нет — тысячи тигров!

Именно такое море Белинский полюбил более всего. Он чувствовал себя сродни ему.

«...я поутру купался, а часа через три опять пойду,— писал он жене.— Чудо, что за наслаждение! Сегодня море в волнении, волна подхватит тебя, взнесет па