К несчастью, в том, что касалось личной судьбы, беспокойство художника из-за «желтой угрозы» оказалось вполне обоснованным. Верещагин встретил свою смерть вместе с вице-адмиралом Степаном Макаровым на флагмане Тихоокеанской эскадры «Петропавловск», который был потоплен миной у Порт-Артура в марте 1904 г. во время Русско-японской войны.

И все-таки взгляды Куропаткина отражали позицию явного меньшинства в России того времени. Газетные передовицы в целом свидетельствовали о том, что угроза, которую Боксерское восстание могло представлять за пределами Китая, мало кого волновала. Как мы видели, гораздо большее число обозревателей разделяли симпатии Ухтомского к китайцам, чем обеспокоенность военного министра «желтой угрозой». Даже когда беспорядки в Маньчжурии начали напрямую угрожать интересам России, это вызвало скорее реакцию гнева, а не страха. Воинственный «Новый край» в Порт-Артуре отреагировал типичным образом, заявив, что «всеобщая опасность заставила Россию позабыть… свою вековую дружбу с китайскими богдыханами» и «сосредоточить свои вооруженные силы», чтобы преподать урок «желтой расе».

Япония, как новое воплощение «желтой угрозы», все же вызывала тревогу у некоторых в России. В 1895 г. Алексей Суворин предупреждал: «В европейскую, белорасовую дипломатию вливается японская желторасная волна, и мне кажется, что это довольно сложное знамение времени». В одной любопытной статье в «Новом времени» высказывалось предположение, что местом рождения Чингисхана, о котором в течение длительного времени высказывались разные домыслы, на самом деле были Японские острова, из чего следовало, что Япония Мэйдзи была естественным наследником Орды.

Некоторым современникам предсказание Соловьева о том, что Япония может объединиться с Китаем и возглавить панмонголистское шествие по евразийскому континенту, казалось самой страшной возможностью. В книге о новом русском царе, опубликованной во Франции в 1895 г., Николай Нотович сравнивал недавнее появление Японии на мировой арене с Гогом и Магогом — апокалиптическими врагами Царства Божия. Он также проводил еще одну параллель с прошлым: «И свирепые скифы, и безжалостные тюрки, кажется, вновь готовы начать свое кровавое шествие по миру». Если Токио возглавит народы Срединного царства, последствия будут катастрофические: «Вообразите неодолимую мощь этой силы, образованную двумя нациями, которые вместе могут выставить двухсотмиллионное войско. Она движется по пустыне [Внутренней Азии] на равнины Туркестана. Именно этими путями шел Чингисхан».

В сказке «Последние огоньки», опубликованной в 1897 г., Дмитрий Мамин-Сибиряк поведал о том, как большой остров у берегов Восточной Азии завоевывает Европу. «Последний удар, нанесенный Европе желтолицыми варварами, был только неизбежным результатом всей европейской политики. Да, Европа несколько сот лет учила желтые расы искусству истребления… Это был настоящий поток варварства, хлынувшего на Европу во всеоружии последних слов науки». Судьба европейцев у Мимина-Сибиряка не была такой совсем уж мрачной, как у Соловьева в «Краткой повести об Антихристе»: азиаты продали континент американским миллиардерам, превратившим его в гигантский парк для увеселительной охоты.

Среди авторов, опасавшихся Японии, был также и журналист из Порт-Артура И.С. Левитов. Сочинитель алармистских трактатов, таких как «Желтая раса», «Желтый Босфор» и «Желтая Россия», Левитов с энтузиазмом распространял идею «желтой угрозы». В «Желтом Босфоре», например, он предупреждал, что Токио стремится захватить Корейский полуостров. Прочно обосновавшись на Азиатском континенте, Япония не только окружит русский Тихоокеанский флот, но и получит прекрасную возможность оказывать влияние на цинское правительство. «Европа должна наконец понять, что может сделать Китай, если он по образцу Японии вооружится и когда он силою своего оружия начнет требовать себе равноправия между европейскими государствами», — указывал Левитов. Он полагал, что гораздо лучше заключить сделку с Англией, чтобы держать Японию под контролем.

Русские дипломаты не гнушались использовать «желтую угрозу» для оправдания царских амбиций на Тихоокеанском побережье. В мае 1901 г. министр иностранных дел граф Ламздорф в циркуляре российским послам в европейских столицах, предназначенном для сообщения тамошним правительствам, заявлял, что нападение Японии на Россию поставит под угрозу и Запад: «Державам не следует терять из виду, что таковая борьба вызвала бы сильное патриотическое движение, которое завершилось бы несомненно восстанием всей желтой расы против ненавистных ей европейцев». Нет никаких доказательств того, что сам Ламздорф в это верил.

Нотович и Левитов были исключением среди своих соотечественников. Япония, как и Китай, вызывала опасения у немногих, о чем свидетельствует красноречивое игнорирование угрозы войны до января 1904 г. В целом создается впечатление, что «желтая угроза» гораздо больше будоражила воображение культурных кругов, например поэтов Серебряного века, чем широкой общественности. Даже те, кто породил эту идею, иногда относились к ней с иронией. В конце концов даже Соловьев в своей знаменитой поэме 1895 г. высказывался двусмысленно. Если в первой строке говорилось: «Панмонголизм! Хоть слово дико», то вторая звучала уже не так враждебно: «Но мне ласкает слух оно».

Идеи, выраженные Пржевальским, Ухтомским, Витте и Куропаткиным, формировали, вместе взятые, русское сознание в пору его страстной одержимости Дальним Востоком в конце XIX в. Очевидный пример представляет собой сам царь, в чьей непоследовательной политике в отношении Восточной Азии видны противоречивые элементы различных идеологий. Пренебрежительное мнение Николая о воинских навыках азиатов, его вера в превосходство русского оружия, его страстное желание построить империю на Востоке — все это черты конквистадорского империализма Пржевальского. Но при этом реакция царя на Боксерское восстание показывает, что он также разделял восторг Ухтомского по поводу Китая и восточной судьбы России. А в самом начале царствования, до того как Николай потерял веру в своего министра финансов, он был увлечен экономическими перспективами, которые Сибирская железная дорога открывала для его империи.

Идеи, которые мы рассмотрели, играли роль не только в действиях царя, но и правительства. Стремление Витте к pénétration pacifique вместе с восточничеством Ухтомского предопределили заключение тайного союза Петербурга и Пекина в 1896 г. Влияние восточников было заметно и четыре года спустя, когда и общественное мнение, и политика России проявили сочувствие к китайцам во время Боксерского восстания. Но в то же время царское правительство пошло по совершенно другому пути, когда немцы захватили Кяо-Чао в 1897 г. Вместо того чтобы остаться на стороне своего азиатского партнера, Николай позволил своему правительству поддаться чарам конквистадорского империализма чеканки Пржевальского, позарившись на лакомые кусочки китайской земли. «Желтая угроза» оказала не столь мощное воздействие на воображение россиян, как некоторые другие идеологии той эпохи. Но все же ее призрак преследовал военного министра Куропаткина, в результате чего он не хотел, чтобы Россия играла в Восточной Азии какую-либо иную роль, кроме оборонительной.

Нам недостаточно известно о том, как формировалась внешняя политика в Петербурге, чтобы точнее описать взаимодействие идей и дипломатии. Но если рассматривать обращение России к Востоку в период с 1895 по 1904 г., то можно сделать два вывода. Во-первых, очевидно, что внешняя политика находилась под влиянием идей. Это не означает, что поведение государства на международной арене целиком предопределяется его видением остального мира. Отношения идеологии и дипломатии гораздо сложнее, чем причинно-следственная связь. Историк Гордон Крейг однажды заметил: «Установление взаимосвязи между идеями и внешней политикой всегда представляет собой сложную задачу».