После смерти сына к баронессе Шудлер так и не вернулся столь характерный для нее прежде свежий цвет лица. Напротив, оно приобрело теперь какой-то серый, землистый оттенок, и ее здоровье очень беспокоило родных: у нее обнаружилась опухоль в брюшной полости, происхождение которой для Лартуа все еще оставалось неясным. В начале осени баронесса слегла в постель.

Однажды утром госпожа Полан, торопливо поднимавшаяся по лестнице, увидела на верхней площадке Ноэля Шудлера, провожавшего прославленного медика. Она замедлила шаги и прижалась к стене. Мужчины прошли мимо, не заметив ее. Они разговаривали вполголоса, и Ноэль, понурившись, слушал, что говорит профессор. Он проводил Лартуа до середины вестибюля и дождался, пока за ним захлопнулась стеклянная дверь.

– Ну что, господин барон? – осведомилась госпожа Полан, отделяясь от стены.

Воспользовавшись тем, что Жаклина в трауре, она постепенно обосновалась в особняке Шудлеров и стала там своим человеком.

– Милая госпожа Полан, – ответил Ноэль, – увы, это именно то, чего мы боялись.

– Ах господи, какое несчастье! Бедная баронесса!

– Разумеется, она ни в коем случае не должна знать. Надеюсь, я могу на вас рассчитывать?

Банкир направился в комнату жены; перед тем как переступить порог, он заставил себя улыбнуться.

Баронесса лежала в ночной кофте, отделанной кружевами; услышав шаги, она повернула к мужу свое землистое лицо, обрамленное седыми волосами.

На ночном столике возле кровати стояла фотография Франсуа; он был изображен на ней в трехлетнем возрасте, одетым в платьице с фестонами.

В нагретой осенним солнцем комнате чувствовался больничный запах.

– У меня рак, да? – негромко спросила баронесса.

Ноэль остановился поодаль, сказав себе: «В сущности, никто не знает, заразна эта болезнь или нет». Он ответил с деланой улыбкой:

– Не понимаю, почему тебе упорно приходят в голову такие нелепые мысли? Поверь, Адель, Лартуа сказал мне то же самое, что и тебе. Возможно, это фиброма, а то и просто полип…

Она покачала головой.

– Я знаю, мне больше не подняться, – прошептала она. – Года через два я умру. Так обычно бывает при раке. Мне очень жаль вас всех, мои милые! Невесело два года ухаживать за больной.

Она произнесла эти слова безропотно и, казалось, спокойно. Но при этом испытующе смотрела на мужа. Он повернулся к окну и, отодвинув занавеску, сделал вид, будто смотрит в сад. От волнения у него щипало глаза. «Бедняжка Адель, – думал он, – в жизни у нее было так много тяжелого… Надо бы спросить у Лартуа, как он думает: заразно ли это?..» До него донесся голос жены:

– Как странно, Ноэль, ты так великолепно лжешь другим, а мне ты никогда не умел лгать…

Он обернулся: баронесса смотрела на него испуганным и кротким взглядом. Она протянула руку и поманила его. Он подошел к постели и нехотя сжал своей широкой рукой бледные пальцы жены.

Она притянула его к себе, словно желая поцеловать.

– Знаешь, ты мне часто делал больно, – зашептала она, – раньше… по ночам. Ты бывал… просто неистов… Быть может, поэтому у меня теперь и рак… Мне приятно думать, что причина именно в тебе… это меня немного утешает.

Ноэль, задерживая дыхание, подставил ее губам край бороды, тут же выпрямился и вышел из комнаты, вытирая руки носовым платком, смоченным одеколоном.

* * *

С этого дня управление домом перешло в руки Жаклины. Внешне она казалась совсем здоровой. Вдовство придало ей некоторую долю властности, которой раньше близкие в ней не замечали, она стала суше и энергичнее. Жаклина усердно воспитывала своих детей, часть времени посвящала молитве. Занималась она также и благотворительностью, причем делала это с доброй улыбкой, которая сама по себе уже являлась проявлением милосердия. Но окружающие – да и сама Жаклина – чувствовали, что в ней что-то умерло. Душа ее была теперь подобна засохшему дереву, лишенному живительных соков. Эта сухость исчезала лишь по вечерам, в час, когда она молилась за спасение души Франсуа.

Жаклина, продолжавшая часто видеться с отцом Будрэ, признавалась ему:

– Я изо всех сил старалась следовать вашим советам, думается, я живу как христианка, но мне никак не удается разделять радости и горести других. Вы действительно полагаете, что доброту, как и память, можно развить в себе?

– Если вы пока еще без радости творите добро, – отвечал доминиканец, – то, несомненно, все же чувствуете удовлетворение, сознавая, что исполняете свой долг.

Именно в такую женщину, у которой на первом месте всегда долг, и превращалась тридцатилетняя Жаклина.

Забота о поддержании порядка в огромном доме Шудлеров была нелегким делом. И Ноэль чувствовал признательность к своей невестке за то, что ему не пришлось испытать никаких перемен в раз навсегда установленном образе жизни.

Жаклине удалось убедить старика Зигфрида, что ему не следует больше самому раздавать милостыню нищим. Утренние холода могли оказаться роковыми для старца; к тому же он с трудом проделывал длинный путь по коридорам и все чаще жаловался на провалы в памяти. Теперь милостыню раздавал его камердинер Жереми. Он совершал это с пренебрежительной гримасой эрцгерцога, а затем отчитывался перед своим престарелым господином. Иногда Жаклина, набросив на плечи пальто, выходила из подъезда и быстро окидывала взглядом своих голубых глаз толпу бедняков.

Число нищих с каждой неделей возрастало. Некоторые приходили, должно быть, с другого конца Парижа. Однажды комиссар полиции учтиво осведомился, нельзя ли прекратить эти сборища, мешающие уличному движению и нарушающие порядок в квартале.

– В тот день, когда мы прекратим раздачу милостыни, господин комиссар, – ответила Жаклина, – в квартале возникнут беспорядки. Такая форма благотворительности – старая традиция семьи Шудлер, мы будем и впредь ее поддерживать.

Госпожа Полан с каждым днем все больше и больше входила в роль секретаря Жаклины.

Симон Лашом часто являлся к завтраку или к обеду; в периоды обострения политической обстановки Ноэль Шудлер испытывал постоянную потребность в его присутствии. Симон мало-помалу сделался почти членом семьи, и многие уже поговаривали, что он метит в зятья к банкиру.

Он жил теперь отдельно от жены, его собственная квартира помещалась неподалеку от дворца Трокадеро; однажды он поделился с Шудлером своим намерением добиться развода.

– Кстати, я не состою в церковном браке, – прибавил Симон.

– Вы совершенно правы, – заявил Ноэль. – Ошибки молодости нужно исправлять. А затем, когда вы с головой окунетесь в политическую деятельность, когда станете депутатом – а вы им непременно станете, друг мой, ибо я этого хочу, – так вот, тогда вы найдете себе такую жену, которая будет вам помощницей… во всех отношениях.

С эгоистической точки зрения брак Симона и Жаклины устраивал Шудлера. Он боялся, как бы вдова его сына не вышла замуж, следуя собственным побуждениям, и не покинула особняк на авеню Мессины. А если бы она стала женой Симона, то он, Ноэль, уж наверняка сохранил бы возле себя двух людей, которые были так нужны ему в старости. Мало-помалу он начал приобщать Симона к делам банка. «Он справится с этим не хуже, чем со всем остальным», – говорил себе Шудлер. И все же в глубине души банкир сознавал, что эта партия не представляла бы для Жаклины ничего лестного, не соответствовала бы ее аристократическому происхождению, и, желая оправдать предполагаемый союз, он бормотал: «Если у женщины двое детей, ей непросто выйти замуж, хоть она и обладает крупным состоянием. Да ведь и произойдет это не так-то скоро».