Шудлер, как и прежде, выказывал много энергии, силы и властолюбия, но был теперь постоянно мрачен.

Он потерял единственного сына, потерял отца, жена медленно умирала у себя в комнате на втором этаже.

Теперь у Ноэля осталось только одно удовольствие: издеваться над Люсьеном Мобланом.

Люлю Моблан, исхудалый, обросший, с неподвижным взглядом, уныло плелся по Парижу. Весь он был какой-то развинченный, руки и ноги словно висели на растянутых резинках, как у старой куклы.

Уже полгода он вел непрерывную унизительную каждодневную борьбу, стараясь вырвать у беспощадного Ноэля хотя бы небольшую сумму денег, и это превратило его в своего рода обломок кораблекрушения, попавший во власть стихии.

Когда суд вынес свое определение, Люлю, чтобы раздобыть немного денег, продал бриллианты, жемчуга и мебель.

Он прибег к строжайшей экономии – уволил камердинера, расторг договор на аренду особняка и поселился в третьеразрядной гостинице, в переулке за улицей Риволи. Вырученные таким способом средства он спустил в игорных домах, где надеялся поправить свои дела. Ему даже пришлось продать часть гардероба, и его элегантные костюмы, за которыми теперь никто не следил, довольно быстро приобрели поношенный вид. О былом щегольстве Моблана напоминала лишь сохранившаяся у него коллекция котелков.

Каждое утро без четверти десять Люлю выходил из гостиницы, нанимал такси и направлялся на улицу Ла-Помп к Анни Фере. После обрушившихся на него несчастий Люлю, как он выражался, вновь сошелся с певичкой. Жалостливая Анни Фере согласилась на то, чтобы старик посещал ее по утрам. Но певичка совершенно не считалась с ним. Если у нее в гостях были какой-нибудь мужчина или женщина, она просто выставляла Моблана за дверь. Он дулся, но на следующий день являлся опять.

В те дни, когда Анни бывала одна, она находила легкий способ доставлять Люлю некоторое удовольствие, не теряя даром времени: она одевалась при нем.

Устроившись на табурете с пробковым сиденьем, Моблан изливал свои жалобы на Шудлера и на Сильвену, разглядывая при этом белое полное тело Анни, которая двигалась в узкой ванной комнате, выложенной красными керамическими плитками.

– Все они негодяи, я это тебе всегда говорила, милый Люлю, – утешала она Моблана, натягивая чулки.

Уходя, он оставлял сто франков на стеклянной полочке между зубной пастой и баночкой с кремом. Часто ей хотелось сказать ему: «Не надо, сохрани их лучше для себя, старикан, у тебя теперь не больше денег, чем у меня». Но она молчала, сознавая, что оказывает ему милость, принимая деньги. К тому же эти сто франков нередко бывали ей весьма нужны.

Без четверти одиннадцать Люлю уже входил в свое излюбленное кафе, садился всегда за один и тот же столик напротив стенных часов и развертывал газету. Официант, даже не спрашивая, приносил ему рюмку белого портвейна.

Именно здесь Люлю назначал свидание «ровно в одиннадцать часов» тем немногим людям, которые по наивности еще надеялись взять у него денег в долг. Несчастные, опустившиеся, дошедшие до отчаяния женщины, прежние собутыльники Люлю, впавшие в нищету, бывшие официанты, которые завели собственное дело и теперь испытывали трудности, – все эти просители приезжали нередко с другого конца Парижа автобусом или метро и, как правило, опаздывали.

Без пяти одиннадцать Люлю ударял ладонью о стол и требовал счет. Без одной минуты одиннадцать он складывал газету, а при первом ударе часов надевал котелок и выходил из кафе.

В две или три минуты двенадцатого бедняга, рассчитывавший занять пятьсот франков, запыхавшись входил в дверь, но официант говорил ему:

– Какая досада! Господин Моблан вас ждал! Он только что ушел.

Тем временем Люлю, глазея на витрины, шагал по авеню Оперы и представлял себе растерянное лицо «болвана, который даже не умеет быть точным».

Если же посетителю удавалось прийти вовремя, Люлю спокойно выслушивал печальную повесть горемыки, смущенно изливавшего перед ним свою душу, и время от времени изрекал:

– Да, да… весьма интересно. – Но в заключение говорил: – Крайне сожалею, но в настоящее время ничего не могу для вас сделать.

Такого рода встречи он именовал «своими деловыми свиданиями». В полдень он являлся на улицу Пти-Шан, в банк Шудлеров, где ему сообщали, что банкир не может его принять; затем Люлю отправлялся к себе в гостиницу, наскоро проглатывал завтрак, менял костюм и котелок и шел в клуб.

Чтобы хоть как-нибудь развлечься, он проигрывал несколько луидоров тем, кто еще соглашался с ним играть.

Ноэль Шудлер объявил во всех игорных домах и клубах о несостоятельности Моблана. Поэтому, когда Люлю появлялся в зале, игроки старались держаться от него подальше, и лишь с помощью множества хитроумных уловок, ценой невероятного упорства ему удавалось составить партию в покер со скромными ставками. Едва он приближался к столу, за которым шла крупная игра, и намеревался крикнуть «Ва-банк!», как крупье легонько похлопывал его по плечу и сочувственно шептал:

– Нет, нет, господин Моблан.

Несмотря на все эти ограничения, к восьмому числу каждого месяца Люлю оставался без гроша. Он машинально ощупывал карманы своего жилета и настойчиво старался в такие дни добиться встречи с Шудлером.

Великан играл со своим давним, ныне поверженным врагом в прятки. Он был хозяином положения и забавлялся этой нехитрой игрой. Люлю между тем выбивался из сил и терял рассудок.

– Господин Шудлер еще не приезжал.

– Господин Шудлер просит, чтобы вы зашли после обеда.

– Господин барон был крайне огорчен, но ему пришлось уехать.

– О нет, сударь! Барон Шудлер просил вас прийти не в банк, а в редакцию газеты.

После того как Люлю дней десять подряд бесцельно просиживал долгие часы в приемных, раздраженно постукивая тростью об пол, перелистывая одни и те же иллюстрированные журналы, ему наконец удавалось предстать пред очами своего опекуна.

– Милый Люсьен, мне не хочется, чтобы ты даром терял день, – говорил ему Ноэль. – Сегодня нам не удастся подробно побеседовать. Надеюсь, у тебя нет ничего срочного?

И Люлю, задыхаясь от бессильной ярости, удалялся, разговаривая сам с собой и так гневно жестикулируя, что прохожие оборачивались и удивленно смотрели на него.

Приступы бешенства охватывали его все чаще и наполняли тревогой: после них он чувствовал себя совершенно больным и каждый раз ощущал, как кровь приливает к голове. Единственной радостью, выпавшей на долю Моблана за все это время, была смерть его сводного брата – генерала.

* * *

Робер де Ла Моннери так и не оправился полностью после второй операции. Болезнь по-прежнему не оставляла его, и лишь в редкие дни он чувствовал себя более или менее сносно. В конце концов у него началась уремия, и врачи потеряли всякую надежду спасти его. Люлю не мог отказать себе в удовольствии навестить умирающего в его доме на авеню Боскэ. Генерал был уже наполовину парализован; его левый глаз казался прикованным к левой стороне ночной рубашки, словно больной по обыкновению разглядывал орденскую ленточку, проверяя, нет ли на ней какой пылинки.