Насчет ног, к сожалению, было верно. На протяжении всего лета 1570 года Елизавета ходила с трудом, сильно прихрамывала, так что передвигаться ей приходилось на носилках даже во время охоты. «Открытая рана прямо над лодыжкой» причиняла ей сильную боль и неделями держала прикованной к постели. Разумеется, брачных шансов Елизаветы это не повышало, даже посланники королевы сомневались, что их повелительница вообще когда-нибудь выйдет замуж.

Бестактные слова принца Генриха о хромоте Елизаветы были достаточно обидны, но уж вовсе уязвлено было ее самолюбие ссылкой на возраст. Только себе она позволяла шутить на эту тему, называя себя старухой с тех самых пор, как ей исполнилось тридцать. Когда-то в тридцать четыре она называла свой возможный брак с девятнадцатилетним юношей чистой воды фарсом: «Старуха ведет к алтарю ребенка». «Люди скажут, что я за собственного сына выхожу», — весело замечала Елизавета, когда ей предлагали в мужья молодых людей, но при этом от окружающих ожидались не только ответные улыбки, но и заверения в том, что все это ерунда, ведь она так молода и красива.

Разговаривать с Елизаветой о возрасте было занятием опасным. Как-то королева осведомилась у леди Кобэм, что она думает о французском принце Генрихе как возможном муже, и та, то ли по легкомыслию, то ли по злобе, ответила прямо: «Браки бывают счастливыми, когда муж и жена примерно одного возраста, а тут слишком большая разница».

«Чушь! — вспылила королева. — Он всего на десять лет моложе меня». Не зря Елизавета позволила себе эту откровенную ложь. Десять лет разницы — еще куда ни шло, но восемнадцать — это уж слишком, особенно если иметь в виду, что жених только вступает в брачный возраст, а невесте — под сорок.

Леди Кобэм была женщиной не только прямой, но и отважной, ведь дамы, навлекающие на себя королевский гнев, изрядно рисковали. По словам Мэри Тэлбот, переданным через Бесс Хардвик Марии Стюарт, иные долго носили на себе следы этого гнева. В одну Елизавета швырнула подсвечник, и у той сломался палец (потом королева убеждала придворных, что это просто несчастный случай), другую полоснула ножом, когда эта дама подносила ей очередное блюдо, — на ладони остался шрам.

Словом, картина довольно отталкивающая — словно не в королевских покоях дело происходит, а где-ннбудь на рыбном базаре либо среди проституток, не поделивших клиента. Насилие, зависть, подсиживание, скрытые насмешки — все это тоже было результатом странного, небывалого положения на троне Елизаветы как безмужней королевы. В начале 70-х годов, когда отпал французский проект замужества, а с ним и сколько-нибудь основательная надежда на детей, это положение проявилось с пронзительной и печальной ясностью.

С самого начала Елизавета встала перед жестким выбором. Либо последовать путем своей несчастной сестры Марии, которая, выйдя замуж, променяла власть, пусть и шаткую, на судьбу униженной, нелюбимой жены и пала в конце концов жертвой открытой вражды или притворной верности. Либо, оставшись одинокой, терпеть внутреннее и чрезвычайно опасное сопротивление со стороны ближайшего мужского окружения — не говоря уже об общественном презрении, насмешках и гнусных сплетнях при дворе, и не только при дворе. Второй путь казался предпочтительнее, и, уж во всяком случае, он наилучшим образом соответствовал характеру и дарованиям королевы Елизаветы. Тем не менее одиночество томило и ранило; ее не могли радовать собственные причуды, как и обволакивающая ее враждебность, а также отравленная атмосфера двора, хотя обретенная взамен всего этого абсолютная власть, безусловно, радовала.

Какая же сила, какая же стойкость характера потребна была, чтобы противостоять давлению и ударам, постоянно сыпавшимся на эту женщину, — отбиваться от советников, выносить личные оскорбления, превозмогать боль, вызванную изменами Дадли, — только сама Елизавета знала это и не доверяла переживаний никому и ничему — ни людям, ни дневнику. А теперь в довершение ко всему этому приходилось мириться с изменениями в своей внешности, наблюдая, как гладкая некогда кожа становится дряблой, а возраст безжалостно вступает в свои права.

Хотя, по правде говоря, в распоряжении Елизаветы было немало способов борьбы со старостью. Молодость хоть до какой-то степени можно удержать с помощью притираний и помады, вышитого шелка и блестящих драгоценностей. Что же касается интеллектуальных удовольствий, то их с годами становится не меньше, а, напротив, больше, и Елизавета жадно читала и перечитывала латинские и греческие тексты, к которым пристрастилась еще почти девочкой. Наверняка она нередко бывала довольна собой: большие и малые политические победы, удача, что так часто улыбалась ей, — все это не могло не радовать.

Любила Елизавета наблюдать и жизнь при дворе с ее неожиданными поворотами, интригами, интеллектуальной игрой придворных, среди которых были отнюдь не одни лишь дураки. Ей нравились шутки и всякие забавные истории, они заставляли ее смеяться, «как от щекотки». Потешали Елизавету, с другой стороны, и отсутствие у окружающих чувства юмора, претенциозная важность. Екатерина Медичи назначила своим новым послом в Англии скучного чинушу, который обратился к Елизавете с совершенно невыносимой торжественностью. «Мне кажется, — писала она королеве Екатерине, — что мсье Паскье полагает, будто я плохо понимаю по-французски; говорит он с такой расстановкой и выбирает такие слова, что, право, трудно удержаться от смеха». Скорее всего столь остро воспринимая и реагируя на любое отклонение от нормы, Елизавета просто искала и находила отдушину в собственной жизни, в которой было так много искусственного и ненадежного. Но в любом случае, вымещая на своих несчастных фрейлинах дурное настроение или перечитывая Сенеку, чтобы «хоть чуть-чуть отвлечься от забот», Елизавета изживала тоску и печаль в одиночку, никому и ни на что не жалуясь.

Однако же не в ее силах было оградить себя от широко распространенной легенды, рисующей ее женщиной безмужней и в то же время далеко не чуждой плотских радостей, женщиной, ненасытной в своих сексуальных аппетитах и не знающей преград в их удовлетворении.

Давно уже прошли те дни, когда Елизавета представлялась всем восторженной юной дамой, беззаботно флиртующей со своим воздыхателем Лестером. В сравнении с тем, что о ней говорили в 70-е, этот образ — сама невинность. Теперь в королеве видели расчетливую, даже жестокую хищницу. «Всякому было что рассказать» о ее распущенности да и о придворных, погрязших в пороке. В августе 1570 года в Норидже состоялся суд, рассмотревший дело о клевете, который приговорил нескольких человек к смертной казни. «У милорда Лестера двое детей от королевы», а весь двор — это сплошной разврат, патетически возглашали обвиняемые. Местный пастор пугал прихожан рассказами о безудержных любовных похождениях забывшей о своем королевском достоинстве Елизаветы, в которые она вовлекает и своих приближенных.

Парламентский акт, ограничивающий круг претендентов на престол «естественными продолжателями плоти Ее Величества королевы», породил массу насмешек, ибо «естественные продолжатели» — это выродки, ведь, хотя никто мифических детей Елизаветы от Лестера собственными глазами не видел, широко бытовало мнение, что они действительно существуют. Утверждали, что этот акт написан под диктовку графа, так что, если уж самому ему английский трон заказан, то пусть хотя бы дети когда-нибудь взойдут на него.