Елизавета призвала депутацию из обеих палат и обратилась к присутствующим с гневной речью, не оставляющей сомнений в том, как она относится к попыткам вмешаться в дела престолонаследия. Что она такого сделала, вопрошала королева, чтобы терпеть подобное покушение на ее права?

«Разве я не здесь родилась? — резко продолжала она. — Разве это не мое королевство? Разве я кого-нибудь обидела? Разве возвысила кого-то за счет другого? Разве не пекусь о народе? Разве заслужила подозрения в злом умысле?»

Не меньше других она думает о наследнике, но это сложный вопрос, решать его надо осторожно, ибо официальный акт может породить заговор. Елизавета разгорячилась, и речь ее сделалась несколько бессвязной и агрессивной. Как обычно, она начала похваляться своим мужеством и предусмотрительностью, и в ее голосе зазвучали ноты, приличествующие скорее «неотесанному солдату» Пембруку.

«Что до меня, то смерти я не боюсь. Смертны все, и пусть я всего лишь женщина, я готова взвали'гь на себя то же бремя, что нес мой отец. Я ваша королева волею Божьей! И силой меня не заставишь сделать ничто. Даже если меня в одном платье выбросят из страны, благодарение Господу, я наделена такими достоинствами, что где угодно проживу в христианском мире».

Это была чистая бравада, к тому же она уводила от сути дела. Поскольку ее величество не собирается вступать в брак, последовал ответ парламентариев, то пусть соблаговолит назвать своего преемника. Отказ же сделать это может свидетельствовать только о слабости ее — как повелительницы и как женщины.

Слабая женщина — это еще куда ни шло, но слабая повелительница! Этого допустить невозможно. Те, кого она презрительно называла «господами протестантами» из палаты общин, — «жеребчики, еще не знающие вкуса узды», — зашли слишком далеко. Да кто они такие? Всего лишь «неучи», школьники, вмешивающиеся не в свое дело. «Ничтожества», покушающиеся на свою повелительницу, которая, право же, никак не заслужила такого отношения. Что же до лордов, то их коллективная глупость всем хорошо известна. Короче, высокомерно бросила королева, престолонаследие — «слишком важное дело, чтобы доверять его всяким безмозглым».

В конце концов Елизавета взяла верх. С обычной твердостью и с обычной неопределенностью она заявила о своей готовности вступить в брак, и это решило дело. Впрочем, для этого ей пришлось все же согласиться на некоторое сокращение налогов — то было молчаливым признанием того факта, что просто запретить дебаты по поводу престолонаследия в палате общин она все же не в состоянии.

Парламентарии разъехались по домам; в который уже раз их переиграла эта стройная худощавая женщина — слабая женщина, чей властный голос, казалось, с рождения жил в этой тщедушной груди, а решимость явно питалась духовными силами. Удивительная, раздражающая, покоряющая женщина! От нее, от ее постоянных побед делалось не по себе, и не просто потому, что по-прежнему оставалось неясным будущее благополучие королевства. Елизавета была живым свидетельством того, что, по словам венецианского посла, управление государством — не женское дело.

Парадокс ситуации заключался в том, что именно в 1566 году Елизавета твердо вознамерилась выйти за австрийского эрцгерцога Чарльза и именно с этим намерением был напрямую связан созыв парламентской сессии. Через дипломатические каналы возобновилось сватовство, при дворе снова замелькали посланники с портретными изображениями жениха, вновь осторожно заговорили о конфессиональных пристрастиях и о готовности эрцгерцога приехать в Англию, чтобы королева могла взглянуть на него лично. В принципе никаких возражений эта кандидатура не вызывала; хоть молва издавна заклеймила Чарльза горбуном, Сэдлер, доверенный Елизаветы, находил его мужчиной достаточно привлекательным, что лицом, что фигурой, и вообще человеком, достойным положения принца-консорта. Его родословная удовлетворяла тщеславную натуру Елизаветы, он был вполне достоин занять должное место в череде имен, ведущих от «сотворения мира до королевы Елизаветы». Как- то в разговоре с французским послом она обмолвилась о том, что, хоть и любит Лестера, выйти за него не может — неровня. Мои честь и достоинство, сказала она, не позволяют взять в спутники и мужья такого человека. Да и прежней близости уже не было.

Собственно, конфликт, и довольно тяжелый, возник уже давно. В своей обычной неизящной и прямолинейной манере Елизавета вдруг затеяла флирт с совершенно незаметным придворным по имени Томас Хенидж. Лестер оскорбился, но это только раззадорило Елизавету, она стала оказывать молодому человеку еще больше знаков внимания. Лестер пользовался любым удобным случаем, чтобы всячески его унизить, Томас платил той же монетой. От королевы это не укрылось, и она явно взяла сторону противника графа. Лестер, никогда не отличавшийся самообладанием, удалился в свои апартаменты, примыкавшие к королевским покоям, и не показывался целых четыре дня.

Лишенный покровительства Елизаветы, Лестер сделался легкой добычей своих противников, которые быстро сплотились в борьбе против него. Суссекс теперь неизменно появлялся в его обществе в сопровождении гориллы-телохранителя, так что граф почел за благо подыскать себе такого же, даже помощнее. Дело легко могло дойти до кровопролития, но тут вмешалась королева, и вражда переместилась в область портновского искусства. В летний сезон 1565 года последователи Норфолка, в том числе Суссекс и Хенидж, щеголяли в желтом кружеве, люди Лестера — в голубом. При дворе, где замечали самомалейшую деталь одежды, столь явное противостояние было равно объявлению войны.

Но Лестера ожидал еще более сокрушительный удар. Пока он был фаворитом королевы, скандал, связанный со смертью его жены Эми Робсарт, как бы забыли. Но теперь положение переменилось, и сомнительное прошлое графа снова сделалось предметом пересудов. Выяснилось, что единоутробный брат Эми знает о смерти сестры больше, чем говорил раньше, или по крайней мере он утверждал это. Все-таки то было убийство, просто раньше, заботясь о репутации Лестера, он это скрывал. Теперь же его показания могли отправить графа на плаху. Норфолк, Хенидж и другие грозили вернуться к этому делу и предъявить ему официальное обвинение в убийстве.

Однако и у Лестера имелось в запасе оружие, которое можно было использовать против Елизаветы. Он принялся заигрывать с Летицией Ноллис, ослепительной молодой женщиной с пышной гривой каштановых волос, дочерью Франсиса и Екатерины Ноллисов, считавшейся первой придворной красавицей. Летиция и впрямь была неотразима — куда до нее троюродной сестре Елизавете, чей холодный ум явно затмевал физическую привлекательность. Кожа у Летиции была мягкая, молодая, без единой морщинки, волосы блестящие и густые, как у юной девушки. У Летиции было все, чем ныне уже не могла, как некогда, похвастаться Елизавета: молодость, пышные формы, стать. И она была возлюбленной Лестера.

Эта измена больно ранила королеву, да и с тем, что его нет, как прежде, постоянно рядом, трудно было смириться. Елизавета чувствовала себя униженной, гордость ее была уязвлена. Между нею и Лестером произошла стычка, открытая, на виду у всех. Последнее слово осталось за Елизаветой. «Если вам вздумалось здесь командовать, — заявила она графу, — смотрите, как бы не пожалеть. Мне не нужны ни соперницы, ни тем более повелители!» Да, Елизавета, как обычно, взяла верх, но горькое чувство осталось. Они поплакали и примирились — до некоторой степени. Тем не менее существование Хениджа и Летиции Ноллис продолжало давать о себе знать, и Сесил, а может быть, и не только он, решил, что страстный роман королевы завершился. Для него это было огромным облегчением. Наконец-то она может выйти замуж, вполне резонно заключил он. Во всяком случае, у Лестера брачных перспектив больше не осталось.