Когда я вернулся в свой номер, на телефоне мигал световой сигнал. Я схватил трубку и набрал номер коммутатора.

— Луи Антиош, номер двести тридцать два. Для меня есть сообщение?

Голос с выраженным акцентом мне ответил:

— Мсье Антиош… Антиош… Сейчас посмотрю…

Я услышал, как она забарабанила по клавиатуре компьютера. У меня на руке под кожей бились и вибрировали вены, словно отдельно от всего организма.

— В двадцать один пятнадцать вам звонила некая Катрин Варель. Вас не было в номере.

Я задохнулся от ярости:

— Я же просил, чтобы мне передавали сообщения в бар!

— Смена закончилась в девять вечера. Я сожалею, но мне не передали ваше распоряжение.

— Она сказала, куда ей можно звонить?

Голос назвал мне домашний телефон Катрин Варель. Я набрал десять цифр. Гудок прозвучал только два раза, и я услышал хриплый голос доктора: «Алло?»

— Это Антиош. У вас есть новости?

— Я раздобыла нужную вам информацию. Это просто невероятно. Вы оказались правы во всем. Я получила список франко-говорящих врачей, живших в Центральной Африке и в Конго, за последние тридцать лет. Одно имя, возможно, принадлежит человеку, который вас интересует. И какое имя! Это Пьер Сенисье, предтеча сердечной трансплантологии. В 1960 году этот французский хирург впервые в мире пересадил человеку сердце обезьяны.

Все мое тело сотрясалось, как в лихорадке. Сенисье. Пьер Сенисье. Из темного уголка мозга всплыл фрагмент из энциклопедии, прочитанный мной в Банги: «…в январе 1960 года французский врач Пьер Сенисье вшил сердце шимпанзе в грудную клетку шестидесятивосьмилетнего больного, страдавшего неизлечимой сердечной недостаточностью в последней стадии. Операция прошла успешно. Но пересаженный орган проработал лишь несколько часов…»

Катрин Варель продолжала:

— История этого подлинного гения широко известна в медицинских кругах. В те годы его трансплантация наделала много шуму, но затем Сенисье внезапно исчез. Тогда поговаривали, что у него были неприятности с коллегами-медиками: его заподозрили в том, что он ставит запрещенные эксперименты и тайно проводит какие-то операции.

Сенисье забрал семью и нашел убежище в Центральной Африке. Судя по всему, он стал добропорядочным человеком, лечил чернокожих. Вроде Альберта Швейцера, если хотите. И все же кое-что не сходится…

— Что именно? — прошептал я сдавленно.

— Вы ведь говорили мне, что Макса Бёма оперировали в августе семьдесят седьмого?

— Точно.

— Вы уверены, что это случилось именно тогда?

— Несомненно.

— Тогда получается, что Сенисье не мог сделать эту операцию.

— Почему?

— Потому что в семьдесят седьмом его уже не было в живых. В конце шестьдесят пятого, в день святого Сильвестра, на его семью напали преступники, выпущенные Бокассой из тюрьмы в ту самую ночь государственного переворота. Они все погибли: Пьер Сенисье, его жена и двое детей. Сгорели в пожаре, полностью разрушившем их виллу. Я-то сама была не в курсе дела, но мне… Луи, я вас не слышу. Вы у телефона? Луи… Луи?

Когда в Арктику приходит лето, толща льда покрывается трещинами и неохотно расходится, открывая студеные черные воды Берингова моря.

Нечто подобное творилось в тот момент в моей голове. Поразительное открытие Катрин Варель разом замкнуло адский круг моих приключений. Единственное существо в мире могло просветить мое погрузившееся во мрак сознание: моя приемная мать Нелли Бреслер.

Изо всех сил давя на педаль газа, я мчался к центру Франции. Через шесть часов, ближе к рассвету, я проехал Клермон-Ферран, потом стал искать дорогу к городку Вилье, расположенному в нескольких километрах восточнее. Часы на панели автомобиля показывали пять тридцать. Наконец фары осветили небольшую деревню. Я проехался в одну сторону, потом в другую и наконец нашел дом Бреслеров. Я поставил машину у каменной ограды.

Светало. Позолоченный осенью пейзаж напоминал лес, объятый пожаром. Повсюду был разлит несказанный покой. Вдоль высоких трав тянулись ровные черные каналы, деревья, растерявшие листву, цеплялись ветками за монотонное серое небо. Я вошел во двор замка, вымощенный камнем и имевший форму подковы. Слева я заметил Жоржа Бреслера: он уже был на ногах и что-то делал около просторных клеток, где встряхивали крыльями птицы пепельного цвета. Он стоял ко мне спиной и не мог меня заметить. Я молча пересек лужайку и прошел в дом.

Внутри все было из камня и дерева. Широкие высокие окна, прорубленные в огромных глыбах, выходили в обширный сад. Массивная дубовая мебель распространяла густой запах воска. На плитах пола лежали четкие тени от кованых люстр. Здесь царила суровая атмосфера Средневековья, витал дух жестокой и слепой знати. Я находился в убежище, где можно было спрятаться от быстротечного времени. В настоящем логове сказочных людоедов, не желающих расставаться со своими богатствами.

— Кто здесь?

Я обернулся и увидел Нелли, ее худенькую фигурку, узкие плечи, бледное как мел, иссушенное алкоголем лицо. Она узнала меня, прислонилась спиной к стене, чтобы не упасть, и пробормотала:

— Луи… Что вы здесь делаете?

— Я приехал, чтобы поговорить о Пьере Сенисье.

Нелли, пошатываясь, подошла поближе. Я заметил, что ее седой, слегка голубоватый парик съехал набок. Судя по всему, моя приемная мать не спала всю ночь и уже была пьяна. Она повторила:

— О Пьере… О Пьере Сенисье?

— Да, — спокойно ответил я. — Мне кажется, я уже достаточно повзрослел. Пора сказать правду, Нелли.

Старая женщина опустила глаза. Я увидел, как она несколько раз медленно моргнула, и на ее губах застыла едва заметная улыбка. Она прошептала: «Правду…» Потом более уверенной походкой направилась к круглому столику, на котором стояло множество графинов. Она наполнила два стакана и один из них протянула мне.

— Я же не пью, Нелли. И сейчас еще слишком рано.

Она настаивала:

— Выпейте, Луи, и сядьте. Так вам будет лучше.

Я не стал спорить и послушно сел, выбрав кресло у камина. Меня с новой силой стала бить дрожь. Я глотнул виски. Алкоголь обжег меня, и стало легче. Нелли села напротив меня так, что лицо ее оставалось в тени. Она поставила на пол рядом с собой небольшой графин виски, потом одним глотком осушила стакан. И снова его наполнила. На ее щеках заиграл легкий румянец, к ней вернулась обычная уверенность. Она начала свой рассказ, обращаясь ко мне на «ты».

— Такие события не забываются, Луи. Они оставляют глубокий след в сердце, они — будто надпись на мраморе могильной плиты. Не представляю, откуда тебе стало известно имя Пьера Сенисье. Не представляю, что именно тебе удалось узнать. Не представляю, как ты извлек на свет божий тайну, охраняемую надежнее всего на свете. Но это не важно. Луи, пробил час правды, а для меня, быть может, и час освобождения.