Я взял такси, автомобиль марки «Амбассадор»: это обычные для Бенгалии машины, выпущенные еще в пятидесятые годы. Я назвал адрес того отеля, который мне порекомендовали в аэропорту: «Парк-отель», Садер-стрит, в европейском квартале. Минут десять мы ехали вдоль бесплодных полей, потом внезапно перед нами открылся бенгальский город, окутанный душным маревом.

Даже в этот поздний час Калькутта кишела людьми. В клубах пыли мелькали тысячи силуэтов: темнолицые мужчины в легких рубашках и женщины в пестрых сари, с голыми животами, едва различимыми во мраке. Я не рассмотрел толком ни одного лица, только заметил яркие пятнышки на лбу у девушек да черно-белые взгляды нескольких прохожих. Я не видел ни витрин, ни архитектуры домов, я углублялся в узкий темный проход, границами которого служили массы колышущихся темных голов и тощих конечностей. Повсюду сновали толпы людей. Время от времени откуда-то появлялись шумные процессии. Дикие существа, окутанные облаками ладана, завернутые в красные, желтые, голубые тряпки, били в неизвестные мне ударные инструменты и издавали тягучие монотонные звуки. Покойник. Праздник. Потом толпа вновь смыкалась. Прокаженные, сбиваясь в кучи, задевали за машины, колотили по стеклу. Среди ночного хаоса и звона колокольчиков передо мной возникла главная достопримечательность Калькутты — рикши, люди-животные, тащившие повозки через весь город, резво бежавшие на тоненьких ножках по развороченному асфальту и дышавшие выхлопными газами.

Однако толпы людей были сущим пустяком по сравнению с запахами: по улицам ползла невыносимая вонь, словно полчище буйных, злобных, жестоких существ. Смесь блевотины, плесени, ладана, специй… Ночь напоминала чудовищный гнилой фрукт.

Такси выехало на Садер-стрит.

В «Парк-отеле» я зарегистрировался под чужим именем и поменял на рупии двести долларов. Мой номер располагался на втором этаже, куда вела открытая лестница. Комната мне досталась грязная и вонючая. Я открыл окно, но оно выходило на кухонные помещения. Это было невыносимо. Я тут же его закрыл и запер дверь на ключ. Некоторое время я непрерывно сморкался и кашлял. Горло и нос забила какая-то темная субстанция, в складках рубашки скопились частички грязи, пахнущие тухлятиной. Я не провел в Калькутте и получаса, а уже насквозь пропитался этой мерзостью.

Я принял душ, причем вода показалась мне такой же грязной, как и все остальное. Потом переоделся. Затем сложил в кучу отдельные части своего «Глока». Не спеша, несколькими привычными движениями собрал пистолет. Зарядил полную обойму, сунул ее в рукоятку. Закрепил на поясе кобуру и прикрыл ее полой пиджака. Наконец, посмотрел на себя в зеркало. Вылитый секретарь посольства или командированный служащий Всемирного банка. Я отворил дверь и вышел.

Я свернул на первую попавшуюся улочку — узкий проход между домами, ни проезжей части, ни тротуара, сплошной только разбитый асфальт, а по краям — сидящие на корточках нищие, провожающие вас умоляющим взглядом. Индийцы, непальцы, китайцы приставали ко мне, предлагая обменять доллары. Из-за витрин убогих лавчонок — просто нор, прорытых в кучах строительного мусора, — неслись тошнотворные запахи. Чай, галеты, карри… В темноте облака дыма наслаивались друг на друга. Наконец я добрался до широкой площади, на которой стояло огромное здание крытого рынка.

Тут везде горели жаровни. Вокруг них мелькали лица, изрезанные золотистыми отблесками пламени. Прямо на площади спали сотни людей. Тела, облепленные одеялами, сковал глубокий сон. Влажный асфальт местами поблескивал, словно пот на теле больного лихорадкой. Несмотря на отвратительную нищету, на неописуемый смрад, это было прекрасное зрелище. Я увидел в нем ни с чем не сравнимую красоту тропической ночи. Эти черный, синий, серый цвета, пронзенные нитями золота и пламени, окутанные дымами и запахами, раскрывали тайную суть реальности.

Я углубился в ночь.

Я поворачивал наугад, шел наискосок и не думал о том, что могу заблудиться. Я исходил весь колоссальный крытый рынок, где повсюду были узкие проходы с неровными полами, покрытыми плесенью и заваленными всякой тухлятиной. Время от времени приоткрывались двери, и я видел просторные помещения, где люди-муравьи, освещенные бледным электрическим светом, несли и тащили волоком огромные ящики. Тем не менее оживления здесь не чувствовалось. Бенгальцы слушали радио, присев на корточки у своих закрытых лавочек. Цирюльники устало добривали последние головы. Мужчины играли в какую-то странную игру, напоминающую пинг-понг, расположившись в помещении, где днем, видимо, находилась бойня: на стенах виднелись потеки крови. Везде бегали крысы. Огромные, мощные, они совершенно свободно ходили туда-сюда, как собаки. Иногда какой-нибудь индиец обнаруживал, что у его ног сидит крыса и грызет увядший лист салата. Тогда он отпихивал ее ногой, словно это было обычное домашнее животное.

Той ночью я несколько часов бродил по улицам, пытаясь приучить себя к этому городу и его ужасам. Когда я нашел дорогу в гостиницу, было уже три часа. Проходя по Садер-стрит, я еще раз вдохнул запах нищеты и снова выплюнул черный комок.

Я попытался улыбнуться.

Да, бесспорно, Калькутта была идеальным местом.

Чтобы убить или чтобы умереть.

На рассвете я опять принял душ и оделся. В пять тридцать вышел из номера и расспросил бенгальца, дремавшего в холле гостиницы за высокой деревянной стойкой, обрамленной чахлой растительностью. Индиец знал только один центр «Единого мира» — около моста Хаура. Он сказал, что я не пройду мимо: там всегда большая очередь ожидающих приема. «Одни нищие да неизлечимо больные», — сообщил он с отвращением на лице. Я поблагодарил его и подумал, что пренебрегать кем-либо — непозволительная роскошь для жителя Калькутты.

Небо светлело как-то нерешительно. Садер-стрит выглядела серой, на ней расположились облупленные отели да заляпанные жиром закусочные, где одновременно подавали «английские завтраки» и «цыпленка, запеченного в тандуре». Неподалеку несколько рикш дремали на повозках, вцепившись в свои колокольчики-клаксоны. Полуголый господин, поглядев на меня единственным уцелевшим глазом, предложил мне имбирный чай в керамической чашке. Я выпил две порции этого горячего и очень крепкого напитка и отправился дальше, в надежде поймать такси.

Пройдя с полкилометра, я очутился на улице, по обеим сторонам которой стояли старые дворцы викторианской эпохи, выцветшие и покрытые трещинами. Вдоль их стен тротуары были сплошь покрыты человеческими телами, сбившимися в кучи под грязными кусками полотна. Завидев меня, несколько прокаженных без лиц и без пальцев ринулись мне навстречу. Я ускорил шаг. Вскоре я добрался до улицы Джавахарлала Неру — широкой магистрали, рядом с которой красовалось несколько лежащих в развалинах музеев. Вдоль тротуаров расположились нищие, показывающие разные трюки. Один из них, сидя в позе лотоса, наклонялся вперед, совал в дыру в асфальте свою голову, сам закапывал ее песком, а затем переворачивался вверх ногами. Если кому-то его подвиг приходился по душе, могло перепасть несколько рупий.

Я подозвал такси и поехал на север, в сторону моста Хаура. Над городом вставало солнце. Между камнями мостовой пробивались редкие стебельки травы и сверкали рельсы трамваев. Торговля еще не развернулась. Только несколько мужчин бежали вдоль улицы, таща доверху нагруженные тележки. У края тротуара несколько типов с темными лицами мылись в сточной канаве. Они смывали мокроту, чистили языки с помощью стальной проволоки, наводили лоск, поливая себя грязной водой. Чуть поодаль дети копались в грудах наполовину сгоревшего мусора, отчего по воздуху носились клочки пепла. Под чахлыми кустиками испражнялись старушки, улицы постепенно заполнялись группами людей, вывалившихся из домов, поездов и трамваев. По мере того как солнце поднималось все выше, в Калькутте все сильнее пахло людьми. На улицах то тут, то там мне на глаза попадались храмы, тощие коровы, люди из секты саддху с нарисованными на лбу цветными каплями. Индия — ужас и вечность, слившиеся в призрачном поцелуе.