назад к своим тропическим канарейкам как можно скорее, ибо новые каменщицкие брустверы Кольбера отнюдь не вселяют никакой надежды в душу буддиста.

Но я-то не буддист, я католик, вновь заехавший в землю предков, что сражались за католицизм, вопреки невозможному всему, однако в конце победили, как certes[58], на заре, я услышу бой tocsin[59] церковных колоколов по покойникам.

Я заваливаю в самый яркий с виду бар на Rue de Siam, которая есть главная улица, подобная тем, что видел, бывало, скажем, в 40-х, в Спрингфилде, штат Массачусетс, или Реллинге, штат Калифорния, или та главная улица, о которой Джеймс Джонс писал в «И подбежали они», в Иллинойсе.

Хозяин бара за своей кассой вычисляет лошадок в Лоншане. Я тут же принимаюсь болтать, сообщаю ему свое имя, его зовут м-р Quéré (что мне напоминает правописание Québec), и он позволяет мне присесть и повалять дурака, и попить, сколько влезет. Меж тем молодой бармен тоже рад со мной поговорить, очевидно, слыхал про мои книжки, но немного погодя (и это совсем как Пьер ЛеМэр в «La Gentilhommière») вдруг каменеет, полагаю, по сигналу начальства, работы выше крыши, помой стаканы в раковине, я истощил гостеприимство еще одного бара.

Такое лицо я видел у своего отца, нечто вроде отвращения губа-на-губу ДА-ТОЛКУ-ЧТО тьфу-ты, или плюф (dédain[60]), или плях, когда он либо уходил, проиграв на скачках, или из бара, где ему не понравилось то, что там происходит, по временам, особенно если думал об истории и мире, но вот когда я выходил из того бара, вот тогда на лицо мое снизошло такое выражение. И хозяин, который был весьма душевен полчаса, вернулся к своим цифрам с лукавым подвидом, в конце концов, занятого руководителя где угодно. Но что-то без промедления поменялось. (Впервые сказал свое имя.)

Их наставления, мне данные, как найти номер в гостинице, не вывели или пере-вели меня к подлинному месту из кирпича и бетона с кроватью внутри, чтоб я мог приклонить на ней главу.

Теперь я скитался в самой что ни есть тьме, в тумане, всё закрывалось. Мимо в машинках с ревом проносилось хулиганье, а некоторые на мотоциклах. Кто-то стоял на перекрестках. Я у всех спрашивал, где тут гостиница. Теперь они этого даже не знали. Время к 3 ночи. Через дорогу от меня взад-вперед ходили группы хулиганов. Я говорю «хулиганов», но, когда все закрыто, последние притоны с музыкой уже выдворяют горстку пререкающихся посетителей, что растерянно ревут у машин, что остается на улицах?

Чудом все же я вдруг миновал банду из дюжины или около того флотских призывников, хором певших на туманном углу воинственную песню. Подошел прям к ним, поглядел на главного певца, и своим алкогольным хриплым баритоном выдал: «Аааааах». Они выжидали.

«Вéééé»

Им стало интересно, что это за псих.

«Мах — риии — ии — ий — яаааах!»

Ах, «Аве Мария», на следующих нотах я слов уже не знал, а просто пел мелодию, и они подхватили, подцепили песню, и вот мы хором из баритона и теноров поем как печальные ангелы, неожиданно медленно. И прям весь первый припев. В туманной, туманной росе — Брест, Бретань. Затем я сказал: «Adieu»[61] и ушел. Они так ни слова и не сказали.

Какой-то псих в дождевике и шляпе.

23

Так что, почему люди меняют себе имена? Сделали что-то гадкое, преступники они, стыдятся своих настоящих имен? Боятся чего-то? В Америке какой-то закон есть против использования собственного имени?

Я приехал во Францию и Бретань просто найти старое свое имя, которому почти что три тысячи лет, и все это время никогда не менялось, потому как кому придет в голову менять имя, которое значит просто-напросто Дом (Ker) в Поле (Ouac).

Точно так же, как говоришь Лагерь (Biv) в Поле (Ouac) (если только «бивуак» не есть неправильное написание старого Бисмаркова слова, глупо такое утверждать, потому что слово «бивуак» употреблялось задолго до Бисмарка 1870-го) — фамилия Керр, либо Карр, попросту означает Дом, к чему с полем морочиться?

Я знал, что корнский кельтский язык называется Кернаук. Знал, что есть каменные памятники, именуемые дольменами (столы из камня) в Кериавале в Карнаке, некоторые называются аллеями менгиров в Кермарьо, Керлескане и Кердуадеке, а город поблизости называется Керуаль, и я знал, что первоначально бретонцы были «бреонами» (т. н. бретонец и есть «Le Breon»), а у меня есть добавка к фамилии «Le Bris», и вот я в «Бресте», и стал ли я от этого кимврийским шпионом от каменных монументов в Риштедте в Германии? Ритстап также фамилия немца, который кропотливо собирал имена фамилий и их геральдических щитов, а мое семейство включил в «Rivista Araldica»[62]? Скажете, я сноб. Мне только хотелось выяснить, почему фамилия моя никогда не меняла себе имени, и, быть может, обрел бы там какую-никакую сказку, и выследил бы ее до Корнуолла, Уэльса и Ирландии, а то, может, и Шотландии допрежь, в чем я уверен, затем до города на реке Святого Лаврентия в Канаде, где, мне рассказывали, была Seigneurie (Сеньория), и я, тем самым, могу поехать жить туда (вместе с моими тысячами кривоногих франко-канадских кузенов, носящих то же имя) и никогда не платить налоги!

Ну, а какого краснокрового американца с «Понтиаком», крупной ипотекой и язвами в мартовский марш не заинтересует такое великолепное приключение!

Эй! Кроме того, мне надо было спеть флотским ребятам:

«Пошел я на флот

Мир повидать.

А что увидал?

Морскую даль».

24

Вот теперь мне уже страшно, я подозреваю, кое-кто из тех парней, что перекрестно петляют по улицам у меня на шаткой тропе, прикидывают, как взять меня на гоп-стоп из-за моих оставшихся двух или трех сотен дубов. Туманно и тихо, вот только вдруг визжат колеса машин, загруженных парнями, никаких уж девчонок. Я свирепею и подхожу к явному пожилому печатнику, спешащему домой с работы или переброса в картишки, может, призрак моего отца, как наверняка бы смотрел на меня сверху вниз мой отец той ночью в Бретани, наконец, куда его и всех его братьев и дядьев, и отцов их тянуло поехать, и только бедному Ти-Жану, в конце концов, это удалось, а у бедного Ти-Жана ножик Швейцарской Армии в чемодане заперт на летном поле в двадцати милях за торфяниками. Ему, Ти-Жану, грозят теперь не бретонцы, как в те турнирные утра,