Прошла неделя, но ничего так и не случилось. Небо по-прежнему дышало жаром, не уронив на землю ни капли дождя. Меня не осаждали посыльные; приглашений пришло не больше и не меньше, чем до выхода в свет моей книги. Я почти убедил себя в том, что мои стихи никто не заметил.

А потом вдруг я стал сенсацией!

Все случилось как-то сразу, в один миг, через десять дней после того, как мои поэмы родились во мне: посыльные, приглашения, надписи на стенах, похлопывания по спине, кривые улыбочки других поэтов… Мне казалось, что за один день я прошел путь от безвестности к славе или, как выразился один из моих друзей, от спальни до арены.

«Катулл, Катулл, – шумела публика. – Кто он такой! Как выглядит? Лесбия, – спорили они, – это же наверняка Клодия Метелла! Шлюха богов! Кто еще раздевает молодых людей в темных переулках и уютно зарывается в постели сенаторов…»

Должен признаться, что своим бешеным успехом я был обязан тому, что моя любовь оказалась столь известной особой, равно как и тому, что посвятил ей такие замечательные стихи. Их повторяли все: и аристократы, и простолюдины. Даже те, кто не умел читать, уже знали мои поэмы наизусть!

Не было ни одного человека, у которого не нашлось бы экземпляра моей книги. Книготорговец довольно потирал руки, открывая фалернское[158], – бутылка издавала такой богатый вздох! – чтобы отпраздновать столь замечательный успех.

Я скромно улыбался с таким видом, словно поэмы эти были фамильным достоянием, не имеющим ко мне никакого отношения.

Но, откровенно говоря, Люций, я уже начал беспокоиться насчет того, как была принята моя книга. Никто не восхвалял образность и фигуры речи; никто не восторгался выбором слов; никто не хлопал себя по бедру, придя в восторг от рифм и размера. Все только и говорили, что о Клодии да ее проклятом воробье. Неужели сомнительная слава пороков Клодии переживет мои стихи и поглотит мою славу поэта? Эта мысль возвращается ко мне снова и снова, подобно протухшему анчоусу. А на улице наконец-то серой стеной идет ливень, смывая отпечатки моей нетерпеливой поступи в пенные сточные канавы.

Но уже поздно жалеть о том, что я не полюбил более достойную женщину. Хуже того, уже слишком поздно пытаться излечиться от той ненавистной любви, что я до сих пор испытываю к ней.

Как бы то ни было, с прошлой ночи у меня появились причины не падать духом. Похоже, Клодию возбуждает моя новообретенная слава.

Он не видит зла, которое способны причинить призраки в этом городе, потому что не верит в них. Он ничуть не боится fade или massarioli, наших фей и гномов, которые с радостью готовы подставить ему подножку только ради удовольствия посмотреть, как он споткнется. А сентябрь уже сменяется октябрем, самым главным месяцем ведьм. Каждый четверг вечером они расчесывают волосы, вырывая пряди, чтобы использовать их в приворотных заклинаниях. В часы от полуночи до первого петушиного крика они спускают с цепи гондолы и отплывают в море, направляясь в Александрию.

Я пытаюсь рассказывать ему о немертвых духах Венеции, чтобы он, со своей доверчивой натурой, не отправился вслед за одним из них к своей погибели, даже не подозревая о том, что перед ним – порождение тьмы, намеревающееся причинить ему зло. Теперь, когда мой муж вернул к жизни этого Катулла, словно колдун, воскрешающий мертвых, я боюсь, что он превратился в белую ворону как среди духов, так и среди живых людей.

В первые дни его второй жизни мы опасались, что публикация Катулла обречет нас на всеобщее презрение и гнев. Но поначалу не случилось… вообще ничего. Повсюду царило молчание, темное, как волчья глотка. Мы думали, что каждое следующее утро принесет полемику, похвалы, отвращение и комплименты. Но нас ждала лишь гробовая тишина, казавшаяся особенно зловещей еще и оттого, что на улице стояла нестерпимая жара.

И лишь три дня спустя кто-то нацарапал оскорбление на дверях fondaco – несколько грубых слов, сорвавшихся с губ священника из Мурано, которые какой-то его последователь решил запечатлеть на досках краской. Какой позор, что visdomini потребовали у моего мужа денег, чтобы смыть их! Как будто у нас мало других неприятностей! Люди видели, как с места преступления убегал какой-то карлик, но никто даже и не подумал побежать за ним и поймать его.

А потом однажды ночью в наше окно влетел камень, произведя массовые разрушения среди моих кусочков цветного стекла. Мы проснулись от звона и несколько мгновений лежали, судорожно сжимая друг друга в объятиях. Я бросилась к нашему сыну, который пронзительно кричал у себя в комнате, а муж подошел к окну, которое зияло осколками стекла, словно колючая корона из чертополоха. Когда я вернулась с ребенком на руках, он разворачивал клочок бумаги, в которую был завернут камень. Я увидела, что там что-то написано.

– Что там такое? – спросила я.

– Какое-то глупое проклятие, – ответил он и скомкал его.

– Разве тебе не страшно? – снедаемая дурными предчувствиями, не унималась я.

– Я боюсь только того, что мое предприятие потерпит крах. Или что я потеряю вас обоих, – ответил он, бережно прикасаясь к дрожащим губкам сына.

Я нетерпеливо тряхнула головой.

– Этого никогда не случится. Меня ты не потеряешь.

А потом каждый из нас наверняка вспомнил, как я бросила его во Фрайбурге, а меня вдобавок мучили воспоминания о том, как я едва не погубила его слухами, которые распускала на Риальто.

Я попробовала зайти с другой стороны, попросив его больше внимания уделять своим органам чувств, а не слишком прямолинейному разуму. Я, по крайней мере, сознаю, что, к вящему моему удовлетворению, его чувства обладают некоторой гибкостью и могут уберечь его от призраков.

– Разве ты никогда не чувствовал, как ночной кошмар касается тебя ледяной ладонью? Или не пугался до полусмерти, заслышав, как кто-то скребется в дверь посреди ночи? Разве ты никогда не ощущал, как кто-то дышит тебе в затылок? Или тебя не смущал трепещущий огонек в ночи? Неужели ты никогда не обонял привидение? Ты ведь знаешь, к проклятию нельзя относиться легкомысленно, не так ли?

Но в ответ на мои вопросы он лишь горько рассмеялся.

– Я согласен, что в Венеции, если ты пребываешь в подходящем настроении, рядом всегда обнаруживается дохлая крыса, заставляющая тебя еще сильнее поверить в призраков. Если раздается какой-нибудь шум, значит, его производит живое тело. Если у него есть голос, значит, это человек или зверь, у которого есть легкие и грудь, чтобы издавать его. Если же слышно царапанье, значит, это – какое-нибудь существо, у которого есть руки или лапы.

Я открыла было рот, чтобы возразить, но он добавил: