И вот что делает в такое время мой муж: идет и швыряет деньги на ветер! Монеты сейчас редки, как белые вороны, и не только в моем кошеле. Всякий раз, расставаясь с очередной из них, я долго смотрю на нее, словно надеясь, что вот сейчас она разразится лирической поэмой. Этак скоро мы научимся питаться одной только росой, как насекомые. А он тратит целых три дуката на мерзкий проклятый ящик!

Я боюсь, что этот ящик принесет нам несчастье, и от всего сердца жалею о том, что он купил его.

* * *

Венделин долго размышлял над тем, куда поставить бюро. Поначалу он установил его в изножье кровати, но потом заметил, что жена обходит его стороной, а однажды даже ударила сына по рукам, когда он потянулся к одному из выдвижных ящиков. Он не хотел, чтобы она возненавидела бюро, – и даже пытался сделать так, чтобы она перестала называть его «этот ящик», – поэтому он перетащил его в свой кабинет на том же этаже.

Опершись одной рукой о бюро, он позвал жену; ему хотелось, чтобы она полюбовалась замечательными рисунками на выдвижных ящиках. Но она застыла на пороге, старательно отводя глаза, пока он вдруг не обнаружил, что его снова охватывает гнев. Обронив несколько суровых замечаний, он заметил, как по щекам у нее потекли слезы. Потом, когда они сели ужинать, она в четвертый раз принялась пересказывать ему все, что знала о Ca’ Dario, причем голос ее дрожал и срывался – и куда только подевалась ее обычная уверенность?

Венделин не знал, как переубедить жену. Ее деланное спокойствие и бурные вспышки повергали его в недоумение и заставляли умолкнуть, и он боялся, что его молчание кажется ей ледяным. Если же он заводил разговор о бюро, она под любым предлогом старалась выйти из комнаты или же начинала плакать и бессвязно причитать. Немецкие жены никогда не вели себя так.

Он спросил себя, как Иоганн управлялся с холодным пламенем Паолы ди Мессина: он вдруг вспомнил, как однажды брат беззлобно пошутил, что у его жены такой едкий язычок, что от него скисает молоко. Сам он решительно не представлял, как успокоить Люссиету, когда у той случались приступы гнева или же когда она начинала громко плакать. Но более всего его выводили из себя те усталые вздохи, с которыми она прерывала его всякий раз, как только он желал объясниться, словно давая ему понять, что он может не тратить силы понапрасну, поскольку она-де куда лучше его знает, как на самом деле обстоят дела.

Ему казалось, будто каждое его резкое слово оставляет на их любви несмываемую царапину. Но, стоило Венделину в очередной раз заметить, как она ненавидит бюро, он ничего не мог с собой поделать и раздражался на нее.

Но даже Венделин вынужден был признать, что яйца внутри ящичков бюро какие-то нехорошие. Кроме того, они мешали осуществлению его планов. В ночь перед тем, как начать свою кампанию любовных писем, он медленно и бережно вынул каждое яйцо из его убежища. Все они были разными, но каждое по-своему прекрасно. Он сложил их в коробку, намереваясь подарить Бруно, но потом сообразил, что не вынесет упреков жены, если сделает это. Он мрачно подошел к окну и высыпал содержимое коробки прямо в канал, текущий внизу. Флотилия яиц моментально выстроилась походным порядком и уплыла. В их движении было нечто странное, но Венделин никак не мог понять, что именно.

И только поздно ночью он сообразил, что не давало ему покоя: яйца уплыли против течения.

* * *

Судьба лает на меня, словно бешеная собака.

Теперь чертов кот принялся опустошать ящики моего комода. Он научился вставать на задние лапы и поочередно трогать ручки ящиков передними, причем тер их быстро и яростно, словно пытался развести огонь. Некоторые ручки подавались, и он с превеликим удовольствием укладывался спать в открытом ящике, предварительно вышвырнув его содержимое на пол. Если же в ящике обнаруживались красивые вещи, он воровал их и относил в свой будуар, где мне приходилось буквально вырывать их у него изо рта, если я хотела вернуть их обратно.

Когда это случилось в первый раз, я вошла на кухню и обнаружила там полный разгром – пять ящичков было выдвинуто, а их содержимое валялось на полу. Я решила, что это вернулся бандит, который бросил нам в окно камень.

Я закричала, призывая мужа сойти вниз из своего кабинета:

– Нас ограбили!

Он тщательно и не спеша осмотрел сцену преступления. Через несколько минут он провел меня в кошачий угол и показал на лежащие там вещи.

– Нас ограбили изнутри, – заметил он, – потому что преступник – член семьи, – и улыбнулся.

Но мне не понравилось, как он это сказал, потому что этот случай вдруг напомнил мне о том, что это я украла у печатников их репутацию и подвергла их жизни опасности, я, которая должна была больше всех заботиться об их благосостоянии. И тогда я спросила себя, а не узнал ли муж о том, что я наделала, и не счел ли он бюро справедливым наказанием для меня.

* * *

Венделин принялся тщательно готовить любовные письма. Он не хотел задавать ритм, который не сможет выдерживать, и потому первые шестьдесят писем подготовил заранее, наслаждаясь их аккуратной последовательностью. Он не сомневался, что они вернут ему любовь и доверие жены, которых он столь загадочным образом лишился за те несколько недель, что прошли с момента покупки бюро.

Люссиета стала есть меньше, чем раньше, и уже не выглядела такой пухленькой, как прежде. Он проникся нежностью к своей исхудавшей маленькой женушке, но когда подошел к ней на кухне, чтобы обнять, она замерла в его объятиях, холодная и неподвижная.

– Все еще дуешься на меня из‑за бюро? – спросил он.

Она кивнула.

Он отстранился, хотя она цеплялась за него.

– Ты просто невозможна. Как ты можешь быть такой упрямой?

– Пожалуйста… – произнесла она, но он высвободился из кольца ее рук и подтолкнул ее к двери.

Она застонала.

– Вы, венецианцы… – начал было он, но она уже исчезла.

А Венделина вдруг охватило нестерпимое желание увидеть и потрогать свое прекрасное бюро, которое не станет испуганно отшатываться от него, как это сделала она. Он взбежал по лестнице в свой кабинет, пытаясь не обращать внимания на всхлипы, доносящиеся из спальни, когда он проходил мимо.

* * *

Воздух между нами, который раньше трепетал от желания, теперь устало поник.

Он душит и подавляет меня. Всякий раз, когда это случается, в голове у меня брезжит смутная догадка, но только сейчас я сообразила, в чем дело.

Когда наступает восьмой месяц года и начинается жара, выносить которую могут одни только бедняки, богачи этого города покидают свои палаццо и перебираются в горы, в покой и прохладу. Их палаццо, некогда кипевшие бурной жизнью, закрываются и замирают один за другим. Так и мой муж. Все начинается с того, что захлопываются всего несколько окон, но вскоре уже вся мебель укрыта простынями, залы и коридоры пустеют, и в доме не остается больше ничего, кроме тягостного молчания.