— Зато рецепты для дичи у него очень недурны. У нас в Македонии фазанов издавна готовили именно так, как советует Апикус: густо обмазывают смесью муки и масла и только потом ставят жариться в печь. Внутри запекшейся корки мясо получается гораздо более сочным.

Мы оба с готовностью погружаемся в пряные кулинарные мечты, глотаем слюну, смеемся. Ах, как было бы хорошо побежать сейчас на кухню и отгородиться сковородками, горшками, соусниками от чудищ, подстерегающих нас за стенами дома! Но они не дают забыть о себе.

…Я прибавляю шаг, лавирую между встречными, бормочу извинения. Каждое лицо кажется маской, таит скрытую угрозу. Ведь неспроста этот молодой бездельник при виде меня вдруг остановился и сделал кому-то знак рукой. А кто притаился в носилках, внезапно перегородивших мне дорогу? Не обо мне ли шепчутся эти два стражника? Меняла вышел из своей лавки, стирает цифры пересчета денег на табличке рядом с дверьми, пишет новые — это тоже, наверно, неспроста.

Злая судьба может обрядить своего посланца в любое обличье. Вчера она избрала для дурных вестей прелестную девочку Фрискию. Которая вбежала к нам как раз в тот момент, когда мы с Деметрой только начали составлять список для шпиговки баранины (перец, куриные мозги, орехи, медовые шарики, сушеная мята, жареный лук). Вбежала и со слезами на глазах прошептала, что незнакомец на улице опять расспрашивал ее о приезжих.

— Но на этот раз он назвал вас по имени! Никакие мои отговорки не помогли… Да он все про вас знает. Знает, что вы приехали из Греции, знает, что вы были с Пелагием в Святой Земле…

— Но чего же он хотел от тебя?.. Он был один?.. Как он выглядел?.. Ты смогла бы узнать его и показать мне?

Фриския только дрожит и мотает головой. О, ей известно, что в таких делах дознание начинается с пытки слуг и рабов. Но если нас уже опознали — почему они тянут с арестом? Зачем эти расспросы служанки? Хотят спугнуть меня, выманить из-под защиты могущественного дома Аникиев?

Я теряюсь в догадках. Понимаю лишь одно: оставаться здесь и ставить под удар хозяев невозможно. Да и самому мне лучше исчезнуть. Хотя бы попытаться.

Деметра испугана не меньше меня. Взгляд настороженной птицы впивается в мое лицо. Как будто я — охотник с сетью и стрелами, а не загнанный зверь, ищущий убежища. Да, она согласна с тем, что нам лучше на время исчезнуть. Она будет молиться за нас.

Могу я попросить ее об услуге? Отправить наши тюки с надежным человеком в Капую, в дом ювелира Мания? Налегке нам, может быть, удастся оторваться от ищеек. Как только мы окажемся в безопасности, я дам ей знать. И объясните своей матери, почему я должен был покинуть дом так внезапно, даже не попрощавшись. Она поймет.

Деметра сама проводила нас до задней калитки. Мы стояли в тени стены, держась за руки. Потом она вдруг высвободила руку, полезла к себе за пазуху и извлекла тоненькую золотую буллу на цепочке. На ней не было никаких рисунков, только выгравированные буквы: «И.Х.».

— «Кто Павлов? Кто Аполлосов? Кто Кнфин?» — тихо сказала она и повесила теплую буллу мне на шею.

Я вспомнил эти слова из Послания апостола Павла к коринфянам, вспомнил и следующую строчку: «Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас?» Она притянула мою голову к себе и прошептала в самое ухо:

— Да сохранит тебя Единственно Неделимый…

…Пройдя три квартала быстрым шагом, я остановился у лавки цирюльника. Бласт вскоре присоединился ко мне и сделал вид, будто изучает расценки на бритье, стрижку, завивку. Он запыхался, и я с трудом разбирал его шепот:

— Она понеслась за вами как подстегнутая… Хотите верьте, хотите нет… Да-да, это женщина!.. Вон та, что завязывает сандалии.

Я осторожно скосил глаза.

Женщина распрямилась и, виляя бедрами, прошлась взад-вперед, притаптывая подошвой. Лицо ее было почти неразличимо в тени накидки. Но все же какое-то смутное воспоминание мелькнуло в моем мозгу. Почему-то вспомнились Палестинские холмы, Пелагий, поднявший с дороги плоский камешек, и толпа сопровождавших его учеников, сразу притихших в надежде на новый всплеск боговдохновенной речи.

МИССИЯ НЕПОЦИАНА В ПАЛЕСТИНЕ

Да, тогда, в Риме, ты не узнал меня в женском наряде. Но если бы ветер вдруг случайно сдул накидку с моей головы — ты вспомнил бы? вспомнил? Не мог ты совсем забыть меня за каких-то три года. Люди равнодушно скользят глазами по путникам, бредущим рядом с ними по дороге жизни. Но если им встретится кто-то, кто непрерывно истязает себя плетью, режет ножом, прижигает раскаленным железом, — о, такого они запоминают.

А я в то палестинское лето был именно таким. Будто все демоны, изгнанные когда-то Христом из бесноватого, прыгнули с восторженным хрюканьем из свиней обратно в человека — в меня. Каждый проблеск радости в ближнем вызывал у меня припадок злобы. Каждый страдальческий стон заставлял хохотать. На каждое доброе и разумное слово я разражался потоком издевательств.

И вы все видели, что бешенство мое неподдельно. При нужде я умею и притвориться, и разыграть любую роль. Но ведь Пелагия не обманешь. Его демоны умнее и хитрее моих в десять раз. Он видел, что душа моя вот-вот разорвется на мелкие замаранные лоскутки, — потому и пытался помочь, потому и обращался ко мне чаще, чем к другим. А когда вы все ревновали, когда жаловались, что он уделяет мне слишком много внимания, — как он вам отвечал? Он отвечал словами Христа: «Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?»

Но даже его заботливость только взбивала ядовитый сок в моем сердце, и он тут же вытекал каким-нибудь язвительным комментарием. Помнишь, с каким возмущением ты заводил глаза к небу, когда я выпустил свое змеиное жало в ответ на евангельскую цитату? «Пусть заботливый Пастырь не забывает, — сказал я, — что если он отыщет заблудшую овцу один, и другой, и третий раз, на четвертый она захочет потеряться нарочно». Только улыбка Пелагия спасла меня тогда — а то вы все (все девяносто девять незаблудших!) уже были готовы накинуться на меня с тумаками.

Порой мне казалось, что Пелагий мог даже догадываться о моей тайной миссии. Он знал, что католические епископы в Риме все время пытаются очернить его в глазах Папы Иннокентия, знал, что враги неустанно ищут ересь в его проповедях и посланиях. Конечно, он понимал, что они будут подсылать к нему шпионов. Но, видимо, его это не заботило. Ведь и Иисус знал о предательстве Иуды — но не стал отстраняться от него.

Мои викомагистры помнили, что я посещал кружок Пелагия еще до осады Рима. Потому они и рекомендовали епископам выбрать для этой тонкой работы именно меня. Мне был придуман правдоподобный повод для путешествия в Иерусалим: ревизия имуществ, завещанных Римской Церкви. Но, конечно, посылавшие меня не понимали и не могли оценить того, что гарантировало мне вход в кружок Пелагия: разросшееся дерево боли в душе.

Нет, ты приехал из Греции в Иерусалим на месяц позже и уже не застал моих самых страшных припадков бешенства и отчаяния. Пелагий был вправе вообразить, что это его речи и проповеди ослабили мою боль, подлечили меня. На самом же деле — теперь я вижу это ясно — целительное действие оказала именно моя встреча с тобой.