…Только не упускайте время. Чем больше времени упущено, тем крепче душа ваша может срастись с заманчивой и убаюкивающей идеей фатальной предопределенности судьбы и тем труднее ей будет открыться для ужаса свободы и ответственности. Да, свобода пугает нас. Но только так можно стать «сыном в доме Отца своего», а не рабом.

Как мы впивали эти слова! И не только такие незрелые юнцы, каким я был в те годы. И ювелир Маний, и священник в церкви Святого Павла, и сотни и тысячи верующих, приходивших на проповеди, и сам епископ Иерусалимский Прэйлиус — все мы чувствовали отблеск Божественной правды в словах Пелагия.

Нас было так много, становилось все больше и больше.

Но почему же — не все?.. Или мы и были теми избранными, которых — по слову Христа — всегда будет мало?

Пришло еще одно письмо из Антиохии от моего друга.

Ему несказанно повезло: епископ, зная его образованность, включил его в свиту императрицы, назначенную сопровождать ее во время осмотра городских церквей и святынь.

И мало того — ему посчастливилось говорить с ней.

Вот отрывок из его письма:

«…Как ты понимаешь, я старался держаться в задних рядах свиты. Знать свое место — одна из самых ценных добродетелей в нашем городе. Мы осмотрели несколько уцелевших домов, в которых — по преданию — собиралась первая христианская община, созданная апостолом Павлом. Проехали мимо Школы богословия, прославленной учившимся здесь Иоанном Златоустом. Совершили краткий молебен в Золотой церкви императора Константина. Если ты помнишь, неподалеку от этой церкви стоит конная статуя Феодосия Великого. Императрица задержалась у этой статуи и вдруг спросила, отчего у бронзовой головы деда ее супруга одна щека светлее другой.

Наступило молчание.

Члены свиты, переглядываясь, пятились, расступались. И так вышло, что между мной и носилками императрицы вдруг образовалось пространство. Мне ничего не оставалось, как пройти по этой тропинке и объяснить любознательной базилессе, что статуя была повреждена пятьдесят лет назад и что бронза, использованная для ремонта, оказалась более светлого оттенка.

— Чем же было нанесено повреждение? — спросила она.

— Камнем, — смущенно ответил я.

— Вряд ли это был камень, упавший с неба?

— Увы, нет. Это случилось во время голодных бунтов, когда много камней летало в нашем городе и многие статуи и изображения императоров были повреждены.

— Я вспоминаю теперь, что читала об этом у вашего знаменитого Либания. Он тогда вступился за пекарей, несправедливо подвергнутых бичеванию на Агоре.

— Голодная толпа искала, на ком бы выместить злобу, и губернатор обвинил пекарей в необоснованном вздувании цен на хлеб. Когда Либаний попытался вступиться за них, его чуть не растерзали.

— Да, чернь не терпит, когда у нее отнимают любимые развлечения.

— Но все же она дала оратору говорить. И в конце концов несчастных отпустили.

— Книги Либания давал мне читать начальник дворцовой канцелярии, Маркус Паулинус. Он же подчеркнул в ней одно место, которое впоследствии мой супруг, император Феодосий Второй, процитировал в речи перед сенатом: „Если обвинять в дороговизне пекарей, они разбегаются или прячутся, и цены на хлеб только подскакивают еще выше“.

Императрица разговаривала со мной так оживленно и любезно, что я кожей спины чувствовал жаркую волну зависти остальных сопровождавших. Она сказала еще несколько фраз о пользе книг и чтения и вдруг — теперь приготовься! — ты не поверишь, но она упомянула твое имя!

Да, да! Я был ошеломлен и счастлив за тебя.

Подошедший сенатор вступил в разговор и похвастался, что Антиохия планирует расширять городскую библиотеку. Императрица Евдокия выразила горячую поддержку этому делу.

— Конечно, у вас достаточно ученейших мужей для такой работы, — сказала она. — Но если вам понадобится специалист по учению неоплатоников и по трудам знаменитой Гипатии, я рекомендовала бы Альбия Паулинуса. Он особенно хорошо изучал эту тему. Наш начальник канцелярии — его старший брат. Альбий Паулинус живет сейчас в поместье под Иерусалимом».

Помнит! Она помнит меня!

Сердце мое готово выскочить через горло каждый раз, как я перечитываю эту фразу в письме.

МАРКУС ПАУЛИНУС ОБ УРОКАХ ПРАВЛЕНИЯ

После принятия обета вечной девственности августа Пульхерия почти перестала участвовать в дворовых приемах и празднествах. В ее покои допускались только самые близкие и доверенные дамы, члены императорского совета, некоторые епископы и священники. Время от времени я сопровождал императора Феодосия, когда сестра просила его навестить ее. И каждый раз мы оба снимали с себя все украшения и драгоценности, переодевались в простую одежду темных тонов. Мы также взяли за правило плотно подкрепляться перед визитом — всегда была опасность, что в покоях августы — дни поста, когда на стол выставляются только сушеные абрикосы и вода.

Пульхерия радовалась приходу брата. Она подходила к нему, гладила по плечам, по волосам, поправляла застежку плаща, перевязывала по-своему шнуровку ворота. Кажется, Феодосия совсем не раздражала эта мелочная заботливость. Он привык жить под присмотром сестры. В сущности, она заменила ему мать очень рано. И она никогда не пыталась навязать ему свой монашеский образ жизни. Наоборот! Она хотела, чтобы он научился жить с людьми и повелевать ими.

— В беседе никогда не спеши с ответом, — поучала она его. — Вообрази, что перед тобой водяные часы на минуту, и мысленно дай утечь воде из верхней половины в нижнюю. Минута — это очень много. За минуту дело может повернуться перед тобой другой стороной. Или ты можешь припомнить, что твой собеседник бывал не раз пойман на вранье. Или ты увидишь, что остроумная реплика, уже почти слетевшая с твоего языка, таит в себе обиду, которую ты вовсе не хотел нанести.

Как садиться в кресло и как вставать с него, как поддерживать рукой пурпурную мантию, как менять выражение лица от строгости к доброжелательности, как идти и стоять под взглядами сотен глаз — всему этому августа Пульхерия торопилась научить будущего императора. Я, стоя скромно у стены зала, тоже впитывал ее уроки. Ибо я чувствовал: примеряя на брата облик идеального правителя, она описывает свои приемы, свои маски, свою броню. А мне так хотелось проникнуть за эту оболочку, стать причастным к тому, чему радовалась и чем ужасалась ее живая душа.

Затворническая жизнь не мешала ей заниматься государственными делами. Освободив себя от необходимости участвовать в парадных торжествах, от потока льстецов, просителей, интриганов, девочка-августа получила возможность уделять вопросам правления гораздо больше часов, чем многие ее помощники. Даже во время визитов брата к ней иногда являлись секретари с проектом указа для подписи, с депешей, с устным сообщением. Она отводила их вглубь зала, шепталась, принимала решение, отсылала.

— Неужели у тебя не бывает минуты полного покоя? — спрашивал Феодосий. — Ну уж нет, себя я не дам так затянуть в эту упряжку. Удеру на день-другой на охоту — депеши подождут. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на одни совещания, доклады, чтение посланий.