Как ты был красив в то лето!

Как трогательно круглились твои еще детские щеки! И первая тень отрастающей бородки на них казалась нарисованной шуткой, обещанием близкого маскарада. И эти губы, вспухающие навстречу будущим поцелуям. А брови тянулись неправдоподобно далеко, доползали до пульсирующих висков. И блеск глаз под ними, освещенный воспоминанием об оставленной в Греции возлюбленной. Ты будто все время готов был оглянуться, и это придавало тебе особое — нездешнее — очарование. И гладкий загорелый бицепс, с удивлением пробующий свою нарастающую силу…

После твоего появления мне стало скучно писать свои еженедельные доносы в Рим. Разглагольствования Пелагия о свободе воли вообще плохо удерживались в моей голове. Что за свобода, если каждым нашим поступком управляют полчища демонов? С гораздо большим удовольствием я записывал бы наши беседы с тобой. Как воин спешит растратить награбленное, так и ты спешил поделиться с первым встречным жадно нахватанными знаниями. Помнишь, ты пересказывал мне Плутархово «Жизнеописание Солона»? Тебе нравилось, что я так от души смеялся шуткам, рассыпанным там. «Тирания — прекрасное местечко, только выхода из него нет». Или вот эта: «У греков в народных собраниях речи произносят умные, а дела решают дураки». Как легко было завлечь тебя на разговор или на прогулку приманкой моего благодарного любопытства!

Странно: я не испытывал ни малейшей ревности, когда ты рассказывал мне о своей божественной, неповторимой, оставшейся за морем. Но восхищенный взгляд, которым ты впивался в Пелагия, жег меня огнем. Да, не скрою: я страстно хотел, чтобы и мне хоть раз достался такой взгляд. Но чем я мог заслужить его? Конечно, ничем.

Только мои язвительные кощунства безотказно вызывали тебя на словесную схватку. Достаточно было обронить что-нибудь насчет непорочного зачатия — и дальше можно было купаться в потоке твоих гневных обличений. А если поток ослабевал, я спрашивал, чему хорошему могут научить ветхозаветные пророки — почти все поголовно многоженцы? Ну хорошо, у Моисея была всего одна жена. Но начал ведь он с того, что убил человека. Вот тебе и заповедь «не убий». А десять казней египетских? Если фараон их так испугался, как же он мог тут же послать свою армию в погоню за евреями? Не обманом ли на самом деле вырвались двенадцать колен Израилевых? Отпросились у фараона помолиться в пустыню, а сами и удрали. Прихватив при этом золотые и серебряные вещи, одолженные у доверчивых соседей-египтян.

Ты только сжимал зубы, пыхтел, бранился, убегал проверять священные тексты. (Все оказывалось правильно, мне не было нужды выдумывать ваши христианские благоглупости.) Но помнишь, на чем ты сорвался и кинулся на меня с кулаками? Это когда я спросил, возненавидел ли ты уже отца и мать и братьев своих. До сих пор — нет? Но как же ты можешь называть себя христианином? Ведь Христос ясно сказал: «Тот не может быть Моим учеником, кто не возненавидит». Вот вам и заповедь «возлюби ближнего своего».

В то лето ты был еще юнцом, худеньким и легким, но твоя набитая знаниями голова ударила меня в грудь, как камень, запущенный катапультой. Я не смог устоять на ногax. Мы начали кататься по сухой палестинской траве, давя ни в чем не повинных ящериц, жуков, муравьев. Ты обзывал меня еретиком и грозил костром. Я пытался придавить тебя к земле и прятал лицо от твоих мелькавших кулаков в твоей же пахучей подмышке. Мои мышцы были крепче, но трудно победить, когда думаешь только о том, чтобы не поранить противника, не порвать его нежное сухожилие, не обезобразить синяком его гладкую кожу.

Наконец мне удалось прижать тебя к земле. Ты лежал подо мной лицом вниз, тяжело дыша, израсходовав все угрозы и проклятия. Нечего и говорить, что мой любовный корень начал твердеть, как посох, зовущий в дорогу. Мы были одни, в дальних сгущениях кустарника. Ты был моей законной добычей, и я мог бы…

Ты веришь, что мог?

И если не сделал этого — то лишь потому, что обладания мне уже было мало.

Вот в этом-то и кроется главное проклятие любви. Ее не насытишь простым обладанием.

Только ответной любовью.

(Непоциан умолкает на время)

Нет, я больше не испытываю стыда, перенося излияния Непоциана в свой свиток. Что поделать — похоже, что это было самое сильное любовное чувство, которое мне когда-нибудь удалось внушить другому человеку. Лучшего не сподобился — спасибо и на том. Но до сих пор грустной нелепостью кажется мне это вымаливание нескольких глотков любви в устах человека, ходившего по земле рядом с Пелагием и не способного зачерпнуть из его бездонного, всем открытого источника. Это было как вымаливать кружку воды, стоя на берегу широкой реки или под шумящим водопадом. «Не все вмещают слово сие…»

Именно свободное струение — речи, чувства, взгляда — поражало сильнее всего при встрече с Пелагием. Я прибыл в наше палестинское поместье, чтобы подыскать нового арендатора или управляющего, заплатить кредиторам, взыскать с должников. Важность миссии переполняла меня. Я старался высокомерием прикрыть свое невежество в хозяйственных и денежных делах.

Скромно одетый человек представился мне и объяснил, что он был учителем в семействе покойного арендатора. Арендатор оставил ему все счета и расписки, и он готов представить их мне в любое удобное время. Но если можно — не сегодня. Сегодня в церкви Святого Павла, на окраине Иерусалима, — богослужение, которое ему не хотелось бы пропустить. А может, и молодой путешественник захочет принять участие?

— Ведь вы — христианин?

— Да, — ответил я. — Наши родители крестились и растили детей в вере Христовой. Но в церковь мы ходим не часто. В этом году я уже был два раза и внес свою долю помощи бедным.

— О? — Пелагий улыбнулся одними глазами. — А сами вы не нуждаетесь в помощи? Я имею в виду — духовной? Быть может, сегодня в церкви Святого Павла помощь окажут вам?

И я поддался этому тихому струению слов и глаз. И отправился с ним. И впервые услышал его проповедь после службы. И впервые в жизни — вспышкой, озарением — понял, что христианство не сводится к постам, свечам, праздникам, загробной жизни, помощи бедным. Что оно — про то, что творится с нами каждую секунду. Да, в нас постоянно бурлят страхи, надежды, гордость, стыд, любовь. Но что такое «в нас»? В нашей душе?

Да, да и да! Душу, вместилище самых важных чувств и страстей, — вот что христианство помогает нам строить, расширять, сберегать!

И главный инструмент, дарованный нам Богом для этого важнейшего строительства, — наша свобода выбирать между добром и злом, между высоким и низким, между ярким и убогим.

— Человек может обладать всевозможными талантами и добродетелями, — говорил нам Пелагий, — но если он не осознал этот главный дар Господень — свободу выбора, дарованную ему, — все его достоинства не принесут желанных плодов. И наоборот, человек по виду заурядный и скромный проживет полноценную жизнь и вернет Хозяину свой талант приумноженным, если он осознает в начале пути важность дарованного ему сокровища…

…Зарыть дар в землю или приумножить его — вот выбор, который дает нам Господь. Пока человек не совершит этого выбора, он даже не сможет отличать добро от зла в себе и в ближнем своем. Ибо как можно восхищаться добрым и осуждать злое в человеке несвободном?