Не любил отец стрелковой охоты, не любил, называл ее «дуриловством». Пройдет время — и я, наконец, пойму: оружие он не брал в руки, ибо не было сего в его сердце. Погодя, в высокой школе Лемберга, вычитаю я признание великого Ибн Сины: «Лучшее лекарство — избежать лекарств». И это станет основой моего лечения. Я — сын своего отца. Какое дерево, такой и клин. Дремучий, как пралес, и неграмотный (вместо подписи чертил на бумаге рыбий хвост), он мудрым сердцем дошел, что самое честное оружие для охотника — его руки. Хотя бы такая справедливость перед зверем и птицей. Тварями Божьими…

А руки он имел необыкновенные. Не обработав за жизнь и грядки, за полдня выкапывал, оснащал острыми кольями и прятал яму-западню на волков и кабанов, которые так донимали земледельцев. Голыми руками ладил «слупы»: два столба, а на них тяжелое бревно с приманкой; когда зверь тянулся за едой, сдвигал сторожок и сваливал на себя колоды… Плел из лозы путаную западню, куда волк легко заходил за привязанным зайцем, а выбраться уже не мог… Клал сети и петли на звериных тропах, самоловы на гибких деревцах, «залеты» на водопоях, «подколоды» на куниц и хорьков, из которых опосля воспитывал себе помощников… Выдалбливал «ступицы» в поленьях, куда зверь вставлял лапы и уже не мог вынуть. Ковал «бороны» на медведей-резунов, на которых те пробивали лапы… Вытачивал «разорительницы» для диких кошек. Навешивал птичьи перевесины. Клепал дымовки для нор… Да что там говорить, простое коромысло с приманкой на крюках так хитро приспосабливал в лесных чащах, что они разрывали хищнику пасть.

«А руки он имел необыкновенные. Не обработав за жизнь и грядки, за полдня выкапывал, оснащал острыми кольями и прятал яму-западню на волков и кабанов, которые так донимали земледельцев. Голыми руками ладил «слупы»: два столба, а на них тяжелое бревно с приманкой; когда зверь тянулся за едой, сдвигал сторожок и сваливал на себя колоды… Плел из лозы путаную западню, куда волк легко заходил за привязанным зайцем, а выбраться уже не мог…» (стр. 362).

Знали об этих приспособлениях и другие охотники, но в ловушки Грицка «зверек лез сам». Ибо, кроме охотничьей примусии, было у него еще и много «вабиков» — рожков, пищалок, дрымб, которыми созывал к себе дичь. А как он «беседовал» с ней! Звери не люди, с ними отец говорил прибаутками, был даже разговорчив. Было о чем покалякать в чаще воспитанным дикой свободой человеку и животине. Родственные в извечном соревновании — добыть корм. И он его добывал.

Челядь говаривала (сам я того не видел), что вызывал он из чащи зверей — и те выходили в лунном сиянии и стояли замерев. Когда жид отказывался уже наливать ему «на веру», отец тихонько из-под усов шипел змеей, да так, что народ сломя голову вылетал из генделика. От того звука сердце холодело. Корчмарь знал, что если будет упираться, то на тот крик еще и настоящие гады приползут. И поспешно совал отцу флягу.

Как-то, начитавшись Аввакумовых книг, я рассказал ему, что был такой святой Франциск, который проповедовал рыбам. Отец без всякого удивления посмотрел на меня своими светлыми, промытыми водкой глазами и сказал: «Я верю. Они все чуют, но молчат. И дерево чует, и камень. Они мудрее нас…»

Я только раз слышал его заговор на охоте, и те слова были совсем простыми: «Пошли няня, пошли мамку, пошли вуйка, пошли женку вуйка…»

Чучельники издалека приезжали к нему за живыми зверушками, скорняки бились за его целые шкуры, барские пирушки ждали его отборную добычу, в корчемных кухнях начинали топить после его утреннего визита. А сам Грицко трапезничал в промыслах черствым хлебом и водой из реки. Воду любил чай больше паленки. «Вода ума не мутит и голову не смутит». Дома в еде не привередничал, не помню, чтобы и за стол садился, подъедал где-то на бережку или под деревом. Лопушок вместо миски, раковина улитки вместо чашки. «Осина сама себе дует, сама горит, сама себе воду носит».

Он и пах как-то по-особенному. Сложный это был запах: привялого папоротника, раздавленного гриба, мокрого трута, беличьего дупла, болотного мха, гнезда полевки, прелой листвы, дымного костра, сваляной шерсти… Может, поэтому звери и принимали его за своего. Купался в лесных озерах и речных колдобинах, дождь стирал ему одежду. А чуни шил себе сам из добытого меха, с притороченными волчьими ушами. «Лес сам себя чистит». Помимо всемогущего коромысла, никаких пожитков и не имел. Только и того добра, что на нем. Не дурак сказал: рыбак и гудак — худое ремесло. Кто рыбу удит — хозяином не будет. Денег мой родитель небось и в руках не держал. Повинность графскому леснику давал добычей.

Невольник чащи и реки. Могла ли бедная мать привлечь такого к чинному ведению хозяйства во дворе? Да где там! «Волк может потерять зубы, но не вкус».

А вкус к тому же он имел неутолимый. Помню, как учил меня читать следы по ранней пороше. Сначала я должен был знать, каким бывает под ногами снег. Он бывает рыхлый, мокрый, промерзший, сыпучий, ноздреватый, перистый, крупчатый, хрустальный, затвердевший корой наст, и легкий, как пепел, прихваченный инеем, надутый воздухом и прибитый ветром, сухой меловой, острый, как стекло, жирный, зернистый, как соль, и мелкий, как мука… На том белом фоне писались для него, неграмотного, целые истории скрытого лесного стиля жизни. Показывал мне прямую вереницу четких следов нога в ногу — передние лапы толще, чем задние. Волчья стая вмиг прошла. Двое старых, четыре переярка и шесть молодых. Вожак сзади, присматривает за семьей. Изголодавшиеся. Разодрали бестолкового зайца и далее двинулись. На лужайке догнали козла-рогача, тот убегал прыжками, но двое переярков схватили его за морду и задние ноги. Зверь потянул их за собой на шесть шагов и рухнул. На месте схватки остались только клочья шерсти. Стая насытилась и вернулась в логово, спрятанное где-то в глуши, вблизи воды… Таким способом отец и выслеживал их.

Иначе с лисой. Та ходит «лодочкой», путает, делает изгибы, хватается за чужой след, не пропустит никакой приметы. Не гонит, бережет силы. Чует, что происходит вокруг, под землей и на дереве. Не ленится вылезти на стог и осмотреться. Что-то вынюхает, что-то украдет, что-то подберет за волком, совой или человеком, что-то спрячет на голодный день. Мудрая огневка.

Круги «жировых следов» накручивает заяц, ходит скоками, возвращаясь на свой круг. Гонимый страхами, сеет путанку. Стрижет кусты, молодые побеги, очень любит кору клена, боярышника, вербы, яблони, молодые винные лозы. Выгребает из-под снега траву… Белка по земле ходит голодная, грызет шишки, разгребает лишаи и сухие опята, роет лунки в поисках парги — круглого, как орех, душистого гриба. В голодную зиму объедает кончики хвои, не гнушается и корой. Сытая ходит «верхом» в дремоте. Белки хитрят с осени, а при весеннем тепле линяют. Тогда их легко добыть. Для них страх — куница. Закусит белкой и два дня спит в ее дупле. А свое гнездо мостит в заброшенном птичьем. Мало в нем сидит, путешествует из дупла в дупло. И добычу развешивает по деревьям. Очень любит мед диких пчел, там ее можно подстеречь… Иначе ведет себя воришка хорек. Его следы острые, а ходы прямые, рыщет под каждым пнем, держится человеческих жилищ. Хорек не суетится, не делает припасов, находит свое, а ежели нет, то довольствуется тем, что есть. Характером сей зверек удался в человека. Поэтому они и ладят.