Уже сгущались сумерки, прислуга зажгла лампы и задернула шторы, погашая последний свет сентябрьского солнца. Ее второе дитя появилось на свет довольно легко, и Мэри надеялась, что третий ребенок достанется ей с еще меньшими страданиями. Но муки, испытываемые ею сейчас, напомнили те, которые она узнала, производя на свет первенца, когда молила Бога о смерти, лишь бы пришел конец непереносимым болям. Доктор Скотт не оставлял ее, время от времени давая ей лауданум и подбадривая добрым словом, но ничем не облегчая страданий.

Она старалась думать о замечательных вещах, встретившихся им во время обратного путешествия по Греции: непревзойденной белизны мраморы храма на самой оконечности мыса Сунион, освещенные солнцем; вспоминала менуэт, который для ее развлечения исполнили девять дочерей консула на острове Хиос в Эгейском море; сладкие воды ручья, что бежал рядом с пещерой Пана, и аромат дикорастущих олеандра и мирта; фонтаны и каскады в апельсиновых рощах на Паросе. Но и тяжелые воспоминания приходили тоже и вытесняли из памяти прекрасное. Она вспоминала ужасные бури, заставившие ее не покидать каюту и задыхаться в приступах рвоты; нападение на их корабль пиратского судна и три сотни оглушающих артиллерийских залпов, которыми капитан Доннелли осыпал пиратов, вынудив их прыгать в воду с тонущего корабля. Мэри обняла детей и укрылась с ними в каюте, когда капитан велел выловить разбойников из моря и, связав, стал допрашивать на палубе, причем все они как один отрицали свою вину.

«Что еще может со мной произойти?» — задавала она себе вопрос.

И скоро получила ответ.

Когда они высадились в Смирне, моряки их корабля в один голос заявили, что такого пекла они не видали даже в Индии. Отчаяние висело над этим городом потому, что в нем свирепствовала эпидемия коклюша. Многие семьи лишились детей, и Мэри видела засыпанные цветами маленькие трупики, которые нашли свой преждевременный покой на кладбище. Рыдающие отцы и матери молили бога — кто Аллаха, кто Бога христиан — спасти их детей. Зрелище маленьких страдальцев, пытающихся выбраться из когтей смерти, довело ее до изнеможения, если не телесного, то душевного. Казалось, что сам зловонный воздух, застоявшийся в кривых улочках этого города, является разносчиком заразы, уносящей тысячи детских жизней.

Элджин просил ее задержаться.

— Мне нужно встретиться с генералом Стюартом и лордом Блантером. Это очень важная для меня встреча, — убеждал он ее.

— Но вдруг у меня начнутся роды, когда я буду еще находиться в этом отравленном месте?

— Но срок еще не наступил, Мэри, — отвечал он спокойно, и она знала, что в глазах Элджина это совершенно неопровержимый довод.

— Доктор сказал, что дитя может появиться на свет в течение ближайших недель. Роды не обязательно происходят по рассчитанному графику. Они могут начаться в любой день.

— Тем более не следует подвергать себя риску путешествия, — возразил Элджин.

— Риск путешествия, на мой взгляд, предпочтительней риска родить ребенка в самом сердце жестокой эпидемии.

На этом их спор был окончен. Мэри решила непременно покинуть Смирну, но оказалось, что все английские военные суда отозваны в Александрию.

— Прошу вас, капитан, очень прошу отвезти нас в Дарданеллы! — умоляла она капитана Доннелли. — Оттуда я сумею добраться с детьми до Константинополя по суше.

— Леди Элджин, единственный человек на земле, ради которого я мог бы нарушить военный приказ, это вы. Но даже при моем искреннем восхищении вами я не готов идти под военный морской суд Британского флота.

В полном отчаянии она решила отправиться в Константинополь по суше — без Элджина, которому предстояло решить несколько служебных вопросов в Смирне, но в сопровождении преподобного Ханта, горничной Мастерман, детей, посольской свиты, секретарей и прислуги. Им предстояло совершить пятидневное путешествие в самое знойное время года. Каждое утро она поднималась в пять часов, чтобы приготовить в путь отряд из пятидесяти человек. Хант назвал ее за это «лучшим генералом, которого видывал мир». Они передвигались верхом по гористой местности, и поездка продолжалась до полудня, когда приходилось делать привал. Путешественники ставили палатки и отдыхали, ожидая ослабления жары. И Мэри говорила себе, что если она не потеряла ребенка в Смирне, на восьмом месяце беременности, когда дышала отравленным миазмами, влажным, зловредным воздухом, она не потеряет его и теперь.

— Пора тужиться, — сказала повитуха, раздвигая колени Мэри.

— Нет! — закричала несчастная женщина. — Если я буду тужиться, может хлынуть кровь!

С какой отчетливостью она помнила, как женщины убирали из-под нее пропитанные кровью простыни, когда она рожала в первый раз. Она не хотела видеть этот ужас опять.

— Но, леди Элджин, тужиться необходимо. Не упрямьтесь, слушайте, что я вам говорю.

Мэри пожалела, что не припрятала кинжал, который капитан-паша подарил ее мужу. Когда-то эта роскошная вещь принадлежала самому Наполеону, рукоять украшало неимоверное количество драгоценных камней, но лезвие было достаточно острым. Она, конечно, не собиралась убивать ни себя, ни будущего ребенка, но случись ей сейчас держать кинжал в руках, она непременно ткнула бы им в эту отвратительную женщину, которая заставляет тужиться и насильно раздвигает ей ноги.

Схватки следовали через каждые две минуты. В комнате было очень душно, но тело Мэри сотрясали конвульсии и постоянная крупная дрожь, непонятное давление — иногда оно становилось невыносимым — нарастало откуда-то из глубины живота. Наверное, это означает, что наступает самый опасный момент деторождения, но она думала только о страданиях, испытанных при рождении первого ребенка, и о том, как она тогда боялась, что ему придется расти без матери.

— Ну что же вы в самом деле? — ворчала повитуха. — Прямо как будто боретесь с собственным телом. Когда схватки ослабевают, вам следует напрягаться и усилием выталкивать из себя плод. И так несколько раз.

— Постарайтесь же, леди Элджин. Не будем разочаровывать графа.

Если доктор Скотт полагал, что нашел верные слова, к которым готова прислушаться роженица, он очень ошибался. Мэри захотелось сказать ему что-нибудь обидное, ведь именно по вине графа ей приходится так мучиться, но, даже утопая в приступе боли, она осознавала, насколько неприличным было бы такое заявление.

Ох, если б ее мать присутствовала здесь! Она так по ней скучает. Мэри написала матери письмо во время своего тяжелого путешествия в Константинополь на сорока страницах, из которых почти каждая была закапана каплями пота. Разве это нормально, что молодой женщине приходится рожать в таких муках без материнского участия и помощи? Она постарается всегда быть со своими дочерьми, когда тем придется проходить через эти испытания, решила Мэри. Матери должны заботиться о своих детях!

Возможно, что ее сил и выносливости — вернее, просто практичности — недостаточно для того, чтобы в течение долгих лет сопровождать мужа, занятого дипломатической службой. Может, ей следовало отказать Элджину, когда он делал ей предложение, и выйти замуж за простого шотландца, а потом рожать детей в собственной постели и так, чтобы мать была рядом, а все близкие в соседней комнате. Теперь же ей приходится выносить эти ужасы, живя в незнакомой стране, там, где никто не только не понимает английского языка, но и понятия не имеет о дорогих ее сердцу нравах и обычаях, принятых у нее на родине.