Наконец настал славнейший из дней, незабываемая дата, двадцать второе октября года Божьей милостью тысяча семьсот тридцатого, в сей день королю дону Жуану V исполняется сорок один год, и он узрит освящение самого поразительного из всех монументов, воздвигнутых в Португалии, он, правда, еще не достроен, но, как говорится в народе, у кривого бочара и бочка кривобочка. Такие были диковинные церемонии, не описать, Алваро-Дього видел, да не все, у Инес-Антонии все в голове перепуталось, Блимунда пойти пошла, показалось ей, нехорошо отказываться, но то ли спала, то ли бодрствовала, не разберешь. Вышли они из дому в четыре часа утра, чтобы занять на площади хорошее место, в пять построились войска, повсюду пылали факелы, затем стало светать, погожий будет денек, да, сеньоры, Господь хозяин рачительный, теперь уже виден во всем великолепии патриарший престол под балдахином алого бархата с золотою отделкой, земля перед ним устлана коврами, красота, а на алтаре кропильница и кропило, и прочая утварь, уже построилась торжественная процессия, которая обойдет вокруг церкви, впереди выступает король, за ним инфанты и дворянство, по степени знатности, но главное лицо в нынешнем празднестве патриарх, он благословляет соль и святит воду, кропит святою водой стены, видать, маловато ее было, а будь ее сколько надобно, не свалился бы с тридцатиметровой высоты Алваро-Дього, как случится немногими месяцами позднее, затем патриарх троекратно ударяет посохом в большие срединные врата, они закрыты были, как говорится, без Троицы дом не строится, врата отворились, и процессия вошла, весьма сожалеем, что не могут войти ни Алваро-Дього с Инес-Антонией, ни Блимунда, хоть ей-то от всего этого никакой радости, увидели бы церемонии, частью возвышенные, частью трогательные, то приходится падать ниц всем телом, то возноситься всей душою, да не мешкая, вот, к примеру, вычерчивает патриарх концом посоха по кучкам пепла, разложенным по полу церкви, буквы греческого и латинского алфавита, все это смахивает скорее на колдовство, будь по моему веленью и по моему хотенью, чем на канонический ритуал, да и дальше сплошные масонские обряды, тут тебе и сусальное золото, и ладан, и снова пепел, и соль, и белое вино в серебряном сосуде, известь и толченный в порошок камень на подносе, серебряный мастерок, золоченый черпачок и невесть что еще, а уж как патриарх лицедействует и чародействует, одно слово, священнодействует, пускает в ход и благословение, и елей, и мощи двенадцати апостолов, вот так, всех двенадцати, на это ушло целое утро и большая часть дня, было пять часов, когда патриарх начал служить торжественную мессу, на которую тоже потребовалось время, и немалое, наконец отслужил, вышел к амвону, установленному на балконе Дома Благословения, дабы осенить благословением народ, дожидавшийся на площади, семьдесят тысяч человек, а то и восемьдесят, все повалились на колени под шуршание одежек, по всей площади прошуршало, вот мгновенье, сколько лет жить буду, не забуду, дон Томас ди Алмейда произносит с высоты слова благословения, у кого глаза хорошие, тому видно, как губы шевелятся, ушам-то ничего не слышно, было бы это в наше время, загремели бы микрофоны, трубный глас с электронным устройством, всему свету, urbi et orbis,[135]истинный глас Иеговы, коему пришлось прождать тысячелетия, чтобы наконец вняла ему земля, но и ныне величайшая мудрость человека состоит в том, что он довольствуется тем, что имеет, покуда не изберет чего получше, вот почему пребывает в столь великом ликовании селение Мафра, что бы там это слово ни означало, с людей довольно и того, что видят они размеренные мановения десницы, сверху вниз, слева направо, поблескивающий перстень, великолепие золота и алых тонов, снежную белизну батиста, слышат, как ударяется посох о каменную плиту, привезенную из Перо-Пинейро, вспомните, что было, гляньте, она кровоточит, чудо, чудо, чудо, последнее движение в своей жизни сделал Франсиско Маркес, когда вытащил подпорку, удалился пастырь со свитою, паства повставала с колен, празднество будет продолжаться, всего освящение продлится неделю, нынче первый день.

Блимунда сказала золовке и зятю, Скоро вернусь. Спустилась по тропинке в опустевшее селенье, кое-кто из жителей в спешке не удосужился даже затворить двери и окна. Блимунда зашла в сарай за котомкой и одеялом, в кухне собрала, что могла, из еды, взяла деревянную миску, ложку, кое-какую одежду, свою и Балтазарову. Сложила все в котомку и вышла. Уже смеркалось, но теперь никакая ночь ей не страшна, ибо нет ночи чернее той, что стоит у нее в душе.

Девять лет искала Блимунда Балтазара. Изведала все дороги, пыль их и грязь, мягкий песок и твердый камень, сколько раз настигала ее мертвящая скрипучая стужа, дважды попадала она в снежные вьюги, лишь потому выжила, что еще не хотела умирать. Обгорела под солнцем дочерна, как головешка, в последний миг выхваченная из пламени, прежде чем успела превратиться в пепел, лицо истрескалось, словно палый плод, пугалом появлялась она на полях, призраком в селеньях, наводила страх на жителей затерянных хуторов. Куда бы ни приходила, везде спрашивала, не видел ли кто человека с такими-то и такими приметами, нет у него кисти левой руки, сам высокий, как лейб-гвардии солдат, борода окладистая и седоватая, а коли сбрил, лицо из тех, что не забываются, по крайней мере я не позабыла, и мог он прийти по проезжей дороге, как все люди, либо по тропкам, ведущим через поля, а мог свалиться с неба, прилететь на птице, сделанной из железа и ивовых прутьев, с черным парусом, янтарными шарами и двумя округлыми сосудами из тусклого металла, а в тех сосудах наивеличайшая тайна мира, коли остались от птицы той лишь обломки, от человека лишь прах, отведите меня на то место, стоит мне пальцем коснуться, и я узнаю их, даже глядеть мне не надо. Люди принимали ее за умалишенную, но, если оставалась она в тех местах на некоторое время, они видели, что все прочие слова ее и поступки вполне осмысленны, и начинали сомневаться в первом впечатлении, когда сочли ее малоумной. В конце концов она стала известна повсюду, и нередко сопровождало ее прозвище Летательницы из-за странной истории, что она рассказывала. Она садилась у дверей, вступала в беседы с женщинами, слушала их жалобы, сетованья, о радостях речь заходила реже, потому что мало их выпадает либо потому что люди, на чью долю выпадают они, держат их при себе, а может, еще по одной причине, человек, коли держит что-то при себе, хоть и не всегда уверен, что в самом деле это чувствует, да только нельзя же всего лишиться. Там, где проходила она, поселялось смутное беспокойство, мужья не узнавали жен, жены глядели на них не так, как прежде, а словно бы сожалея, что мужья не пропали без вести и нет надобности отправляться на поиски. Но эти самые мужья спрашивали. Что, уже ушла она, с необъяснимой печалью в сердце, и если жены отвечали им, Да нет, все еще здесь бродит, мужья выходили из дому в надежде снова встретить ее в лесу или в высоких хлебах, у реки, где мыла она ноги, за тростниковыми зарослями, где она раздевалась, не все ли равно где, ведь между руками и плодом, к которому они тянутся, острый клинок, к счастью, больше никому не пришлось от него погибнуть. Она никогда не входила в церковь, если там были люди, разве что отдохнет иной раз, сидя на полу или прислонившись к колонне, заглянула на минутку и сразу ухожу, мой дом не здесь. Прослышав о ней, священники передавали ей через кого-нибудь приглашение к исповеди, любопытствуя, какие тайны скрывает эта странница и паломница, какие секреты прячет это непроницаемое лицо, эти немигающие глаза, которые глядят так пристально и в определенные часы при определенном освещении подобны озерам, отражающим тени туч, но туч, что пробегают в душе человеческой, а не в воздухе, как обычные. Она в этих случаях просила передать, что дала обет исповедаться лишь тогда, когда почувствует себя грешницей, и никакой другой ответ не мог бы вызвать у священников негодования сильнее, ведь все мы грешники, однако же, когда завязывался у нее об этом разговор с другими женщинами, нередко случалось, что ответ ее наводил их на раздумья, и в самом деле, какие такие прегрешения у нас, у тебя, у меня, ведь мы, женщины, воистину воплощаем того агнца, который очистит мир от греха, в тот день, когда это поймут, придется все начинать заново. Но не всегда ее приключения были столь мирного свойства, случалось, осыпали ее бранью, а то и камнями, и в одной деревне, где обидели ее, она потом содеяла такое чудо, что еще немного, и прослыла бы святою, а дело было в том, что в этом месте люди страдали от великой нехватки воды, ибо источники все иссякли и колодцы высохли, и Блимунда, когда изгнали ее из деревни, обошла окрестности натощак, в пору своего ясновидения, и на следующую ночь, когда все спали, воротилась в деревню и, став посереди площади, возгласила, что в таком-то месте и на такой-то глубине протекают чистые воды, я своими глазами видела, и потому источник этот нарекли Ольос-де-Агуа, Глаза Воды, в честь глаз, которые прозрели эти воды. Воду, из глаз льющуюся, Блимунде тоже случалось видеть, и частенько, стоило ей сказать, что идет она из Мафры, как ее начинали расспрашивать, может, видела она человека, которого зовут так-то, а с виду он таков-то, он мне муж, отец, брат, сын, увели его силком работать на постройке монастыря по королевскому указу, и никогда больше я не видела его, так и не воротился, может, умер там, может, заблудился в пути, кто знает, никакой мне весточки не было, семья лишилась опоры, земля заброшена, а бывало, и такую Блимунда слышала речь, Унес его дьявол, да у меня уже другой муж, этого зверя баба всегда поймает, стоит ей только в нору его впустить, не знаю, понимаешь ли ты меня. Побывала Блимунда в Мафре, узнала от Инес-Антонии о смерти Алваро-Дього, о Балтазаре ни слуху ни духу, ни о смерти его, ни тем паче о жизни.