Павел с недоумением посмотрел на спутников. Их сухость и холодность сменились на откровенную враждебность, а пустые и равнодушные глаза стерегли каждое движение.

«Как у змеи», — подумал Павел и двинулся за старлеем.

Тот дернул за ручку, и дверь жалобно скрипнула.

«Петли подмерзли», — отметил про себя Павел и вслед за ним шагнул в темный тамбур.

Старлей нашарил на стене кнопку и ткнул пальцем. В ответ прозвучала приглушенная трель звонка, и в забранном решеткой оконце возникло бледное, с бесцветными рыбьими глазами лицо. Старлей что-то тихо сказал, в ответ лязгнул засов, дверь открылась, и они прошли во второй тамбур, Здесь их встретил капитан, судя по тому, как перед ним вытянулся «бледнолицый», — это был дежурный. Цепким, наметанным взглядом он прошелся по Павлу, придирчиво изучил протянутую старлеем бумагу и приказал:

— Ольшевский, следуйте за мной!

Павел недоумевал, встреча в Москве разительно отличалась от той, что была в Управлении НКВД по Хабаровскому краю. Строгость и дотошность при проверке выглядели излишними, а холодное равнодушие спутников убивало — к нему относились, как к вещи. Перед глазами покачивалась туго перепоясанная ремнями спина дежурного, позади жарко дышал в затылок сержант. Ощущение враждебности исходило от них и серых безликих стен, спертый воздух стеснял грудь, а гнетущее безмолвие будило чувство смутной тревоги.

Они вошли в овальный зал, в который выходили четыре одинаковых, выкрашенных в коричневый цвет двери, перед одной из них капитан остановился, распахнул и приказал:

— Заходите!

Павел переступил порог и растерялся. Каменный мешок, в котором кроме табуретки, стола, стула, широкого топчана и умывальника ничего другого не было, заливал яркий свет.

«Неужели это кабинет руководителя, направлявшего нашу работу? Не может быть! Это же… тюрьма!.. За что? Почему?!» — все смешалось в его сознании.

Грохот двери заставил Павла обернуться. На пороге возникла фигура в белом балахоне. В свете лампы зловеще блеснули стекляшки очков, и из груди Павла вырвался отчаянный вскрик:

— За что?..

— Молчать! — стеганул окрик очкарика, и за его спиной возник надзиратель.

— Ольшевский, вы арестованы! Раздевайтесь! — донеслось до Павла, как сквозь вату.

Чужими, непослушными руками он снял с себя пальто и пиджак.

— Стаскивай все! — потребовал очкарик.

Голый и от того более беззащитный, Павел безучастно наблюдал за тем, как копаются в его одежде. Цепкие пальцы сноровисто выворачивали наизнанку карманы, прощупывали каждый шов, складку на брюках и пиджаке, лезвие бритвы вспороло воротник пальто и подкладку на шапке. Потом очкастый принялся за Павла. Шершавые, как наждак, ладони прошлись по телу, не пропустив ни одного шрама. Он не поленился заглянуть в рот и простучать крохотным молоточком каждый зуб, выискивая спрятанные улики «преступной деятельности». И когда это унижение закончилось, снова появился дежурный.

— На выход! Руки за спину! В разговор не вступать! — звучали отрывистые команды. Подчиняясь им, Павел, как во сне, шел по безликому коридору.

— Стоять! Лицом к стене! — очередной окрик загнал его в нишу.

Он остановился и скосил глаза в сторону, откуда доносился странный металлический стук — это вели заключенного. Его вид заставил содрогнуться Павла. Лицо и шею несчастного покрывали кровоподтеки и ссадины, правый глаз заплыл и превратился в узкую щель, из рассеченной губы сочилась кровь. Когда его хриплое дыхание затихло, они двинулись дальше.

— Стоять! Лицом к стене! — и снова окрик припечатал Павла у двери камеры. — Заходи!

Он перешагнул порог. Забранное в решетку крохотное оконце под самым потолком, нестерпимо яркий свет мощной электрической лампы, нары у стены и застывший у стены крупный мужчина неопределенного возраста. Тюрьма наложила на него свой мрачный отпечаток. На одутловатом, бледном от недостатка свежего воздуха лице жили одни глаза. Жгуче-черные, они внимательно прошлись по Павлу и задержались на кармане рубашки с рисунком дракона.

— Надеюсь, вы не агент малайской разведки? — его вопрос огорошил Павла.

Он промолчал, так как уже ничему не удивлялся в этом мире Зазеркалья.

— Хосе Рамирес — агент испанской, мексиканской и еще шести вражеских разведок. На большее у них не хватило ни фантазии, ни знаний географии, — представился он.

Павел посмотрел на него, как на сумасшедшего.

— Не сердитесь, — примирительно сказал Хосе, — на то, что творится здесь, нельзя смотреть по-другому, иначе сойдешь с ума.

— Ольшевский Павел, — представился и Павел, прошел к нарам и рухнул без сил.

Тут же открылся смотровой глазок и надзиратель рыкнул:

— Повернитесь! Глаза не закрывать!

— Чт-о-о? — не понял Павел.

— Лягте на спину, а руки держите по швам, иначе не даст покоя, — подсказал Хосе.

Павел послушался, но яркий свет лампы и назойливый скрип смотрового глаза не позволяли собраться с мыслями, они путались и сбивались.

В десять вечера прозвучала команда «отбой». Тюрьма ненадолго погрузилась в тишину. Но в камерах никто не спал, напряженно ловя каждый звук в коридоре. Приближалась полночь. Там, за стенами тюрьмы, люди, не отмеченные печатью «враг народа», спали безмятежным сном, а здесь, в кабинетах следователей, просыпался сам дьявол в человеческом обличье и готовился к своей безумной пляске. Из сейфов извлекались пухлые тома уголовных дел, и из ящиков столов доставались гибкие ученические линейки. Со змеиным шипением пересыпались швейные иголки в металлических коробках из-под монпансье. Чернильные ручьи лились в массивные письменные приборы, и холодным блеском сверкали перья ручек. Пыточный конвейер, производящий «врагов народа», готовился к работе. В эти самые минуты заключенные замирали в напряженном ожидании. Слух, обостренный страхом и болью, ловил каждый шорох и каждый шаг в коридоре. И когда рядом хлопала дверь камеры, то предательская слабость разливалась по истерзанному телу «счастливчика». В ту ночь приходила очередь другого, и гаденькое, омерзительное чувство, что на этот раз пронесло, на время заглушало муки совести и сострадания к несчастному.

В коридоре послышались шаги. Хосе беспокойно заворочался, они затихли у соседней камеры, и с облегчением произнес:

— Сегодня не наша очередь. Можно спать.

Павел так и не смог сомкнуть глаз. Яркий свет выжигал их, и только перед утром забылся в коротком сне. С команды «подъем» начался первый тюремный день, за ним последовали другие, и только на седьмые сутки его вызвали на допрос. Странно, но он испытал облегчение, ему не терпелось поскорее встретиться лицом к лицу с теми, по чьей злой воле его бросили в тюрьму.

Конвой доставил Павла на четвертый этаж. Здесь обстановка резко отличалась от той, что ему пришлось увидеть за дни, проведенные во внутренней тюрьме НКВД. Серые, невзрачные панели сменились на дубовые; толстый ворс красной ковровой дорожки заглушал шум шагов.