усилятся. Куда им еще усиливаться? Ты не представляешь, что это такое.

Он пробыл у меня полчаса, прочел газеты. Потом собрался домой.

– Я позвоню, когда будут новости, – сказал он.

Через два часа я сам позвонил.

– Нет, – ответил он. – Ничего нового. Я же сказал, что позвоню, если что будет.

– Что же тогда происходит?

– Не знаю. Вроде бы передышка.

– Но она – ничего? Врач не встревожен?

– Не знаю. Врача ждем. Я к ней заходил, она не разговаривает. Просто плачет потихоньку.

– Я ничего не могу сделать?

– Что ты можешь сделать?

– Ну, пообедать вместе, еще чего-нибудь? Ты не хочешь выходить?

– Нет, мне надо быть поблизости.

Никакой рассказ о страданиях не причинил бы мне такой боли, как мысли об этой передышке, о заплаканной Люси, не размыкая губ ждущей, когда снова начнутся схватки; я чувствовал жалость, но не страх. Я курил трубку; во рту пересохло, я выбил трубку, и от тяжелого запаха перегоревшего табака меня затошнило. Я вышел на Ибери-стрит, словно на палубу за свежим воздухом, дышал глубоко, чтобы не стошнило, и скорее по привычке, нежели из сентиментальных побуждений, взял такси до зоопарка.

Служащий у турникета меня уже узнавал.

– Вы сегодня один, сэр?

– Сегодня один.

– У меня самого пятеро.

Я не понял и глупо переспросил:

– Пятеро?

– Спасибо жене, – пояснил он.

Гиббон Гумбольдта бы настроен необщительно. Он горбился в глубине клетки, следя за мной неотрывным и недобрым взглядом. Он и в лучшие времена не искал популярности. В левой от него клетке жила сморщенная мартышка-попрошайка, умевшая за лакомство кланяться по-восточному. Справа бесновалась в клетке компания пятнистых буянов, желая привлечь к себе внимание. Гиббон Гумбольдта был не из таких; посетители не задерживались у его клетки, отвращаемые какой-то суеверной брезгливостью и удостаивая его лишь слов «мерзость какая» или в этом роде; у него не было трюков, а если и были, то он исполнял их для себя, для собственного удовольствия, с наступлением темноты, как некий ритуал, когда в этой экзотической резервации, стиснутой оштукатуренными террасами, пленники пробуждались и вспоминали родные джунгли; так забывшие родину негры, отработав положенное, собираются на пустыре за аптекой и выстукивают свою африканскую музыку.

Люси всегда приносила примату какой-нибудь плод; у меня с собой ничего не было, и, дурача его, я постучал по проволоке и протянул ему пальцы, сложенные щепоткой. Он выпрямился, показав необычной длины черные передние конечности, и мягко двинулся ко мне на четвереньках; немного куриная грудь, густая короткая шерсть, шарообразная голова, совершенно сглаженная спереди, без пуделиного носа – просто пара глаз и полоска желтых зубов в кожаной складке, словно протертая лысинка в ковре. Он был меньше других обезьян похож на человека и, не в пример им, не опошлял себя этим сходством. Подойдя ближе и поняв, что у меня ничего нет, он пружинисто подпрыгнул, ухватился за сетку, по-паучьи распялился во всю длину своего тела и презрительно зарычал; потом спрыгнул на пол, повернулся и, так же мягко ступая, ушел в угол, откуда я его выманил. И я снова смотрел на него, думал о Люси, и минуты шли.

Скоро кто-то прошел за моей спиной от попрошайки к буянам, потом вернулся, оглядев меня с обеих сторон. Я не отрываясь смотрел на свою обезьяну, надеясь, что приставала уйдет сам. Немного погодя раздался голос: «Надо же».

Я повернулся – это был Майкл Мокли. Как и в первую встречу, он был одет в дождевик, притом что было тепло и ясно, на голове – мягкая серая шляпа, съехавшая набок, хотя намерением владельца было лихо заломить ее. (В дальнейшем он дал дождевику объяснение: «Сами знаете, что такое ночлежки. Оставишь вещь на день, и она обязательно кому-нибудь приглянется».)

– Плант, не так ли? – спросил он.

– Да.

– Так я и думал. Всегда запоминаю лица. Исключительно королевский дар.

– Исключительно королевский?

– Исключительно, и еще точность. Это у меня тоже есть. Самое интересное, хоть не в моем положении шуметь по этому поводу, но по прямой линии я происхожу от Генриха Седьмого.

Не зная, как реагировать на такое сообщение, я молчал, и тогда он тревожно спросил:

– Слушайте, а вы помните меня?

– Отчетливо.

Он подошел и тоже лег грудью на перила, отделявшие нас от клетки. Мы словно стояли на палубе корабля, только вместо убегавшей воды перед нами одиноко и неподвижно маячила фигура гиббона Гумбольдта.

– Не мешает вам сказать, – заметил Мокли, – после той нашей встречи мне основательно потрепали нервы.

– Я читал, вас оправдали. Я думаю, вам очень повезло.

– Повезло! Вы бы послушали, что говорил судья! Он не имел права говорить такое… Богатому человеку он так небось на скажет – и в какой гнусной форме… Забыть не могу. Мистер Фемидас Лонгворт. Фемидас! Смешно. Оправдан и чист. Невиновен. А кто вернет мне работу?

– Но из ваших показаний в суде у меня сложилось впечатление, что вас и так увольняли.

– Правильно. А почему? Упал сбыт. Да и чего ради я должен торговать их отвратными чулками? Деньги – все думают только о них. Я и то начинаю задумываться. Когда, по-вашему, я ел последний раз? Досыта?

– Не могу даже предположить.

– Во вторник. Я голоден, Плант. В буквальном смысле.

– Вы могли сэкономить шесть пенсов на входном билете.

– А я член Совета, – поразительно быстро нашелся Мокли.

– ?

– Вы не верите?

– Отчего же?

– Я докажу; вот членские пропуска, целых два.

Он предъявил мне два пропуска, подписанных слабой женской рукой.

– Мой дорогой Мокли, – сказал я, – это еще не значит, что вы член Совета; кто-то мог вам дать свои, только и всего. Впрочем, это не имеет значения.

– Не имеет, как же! Я вам скажу; знаете, кто мне их дал? – Мамаша моего приятеля, хорошего приятеля. Нашел адрес в телефонной книге и на днях заскочил к нему. Оказалось, это его мамаши адрес. Сам приятель за границей. Ну, я с ней разговорился, рассказал, в каком я сейчас положении, какие мы друзья с ее сыном. И симпатичная, знаете, старушенция. Потом она мне говорит: «Как это все грустно. Разрешите, я вам что-нибудь подарю» – и роется в сумке. Я рассчитывал по крайней мере на фунт, а что же оказывается? Вот эти билеты в зоопарк. Ничего себе, а?

– Ну что же, – попытался я его ободрить, поскольку в этом случае он действительно пострадал незаслуженно, – зоопарк – очень приятное место.

Едва я это сказал, как в настроении Мокли совершилась мгновенная перемена: возмущение сменилось энтузиазмом.

– Прекрасное место! Лучше не найти. Ведь здесь звери со всех концов света. Только вообразите,