относительно здоровым; Роджер – нет; в прошлом мы часто обсуждали его алкогольную бессонницу, но иного средства борьбы, как не пить вообще, так и не придумали. После звонка ко мне он отправился с Бэзилом и наутро выглядел кошмарно.

– Удивительно, – сказал он. – Я не испытываю к этому ребенку никаких чувств. Все эти месяцы я уверял себя, что, когда я его увижу, во мне всколыхнутся все подспудные атавистические инстинкты. Принесли, показали, я посмотрел, подождал – ничего! Такое же чувство, с каким впервые пробуешь гашиш. Или как был «причащен» в школе.

– Я знал отца пятерых детей, – сказал я. – С ним было то же самое – до пятого ребенка. А тут он буквально захлебнулся от любви; он купил градусник и, пока няньки не было в комнате, без конца мерил пятому температуру. Я полагаю, это, как и гашиш, дело привычки.

– Мне кажется, он не имеет ко мне никакого отношения. Словно мне показали аппендикс Люси или ее зуб.

– А какой он? Не урод – я имею в виду, ничего такого?

– Нет, это я проверил; две руки, две ноги, одна голова, белый. В общем, ребенок. Конечно, сейчас еще нельзя сказать, нормальный он или нет. Кажется, там первый признак – если он не может схватить вещь руками. Тебе известно, что бабушка Люси не выходила из «желтого дома»?

– Понятия не имел.

– Вот так. Люси ее, конечно, никогда не видела. Поэтому она и за Джулию беспокоится.

– Она беспокоится за Джулию?

– Как же за нее не беспокоиться?

– А когда будет ясно, что он не слепой?

– Видимо, через несколько недель. Я спросил сестру Кемп. Она сказала: «Типун вам на язык» – и подхватила дитя, словно я хотел навести порчу на милую тварь. Знаешь, как Люси зовет сейчас сестру Кемп? Кемпи.

– Не может быть.

Это была правда. Я посидел у нее пять минут, и дважды за это время она назвала ее Кемпи. Когда мы на минуту остались одни, я поинтересовался причиной.

– Она сама попросила, – сказала Люси. – И она все-таки очень милая.

– Милая?

– Вчера она была исключительно милая.

Я принес цветы, но комната уже была завалена ими. Люси лежала в постели и томно улыбалась. Я подсел к ней и взял за руку.

– Все были такие милые, – сказала она. – Ты видел ребенка?

– Нет.

– Он с Кемпи. Попроси, она тебе покажет.

– Он тебе нравится?

– Я люблю его. Серьезно. Сама не ожидала. Он такой человечек.

Все это никак не укладывалось у меня в голове.

– Ты не полысела? – спросил я.

– Нет, но голова у меня ужасная. Что ты делал вчера?

– Напился.

– И бедный Роджер тоже. Вы были вместе?

– Нет, – сказал я. – Со мной очень смешно получилось. – И я стал рассказывать ей о Мокли, но она не слушала.

Потом вошла сестра Кемп с новыми цветами – от мистера Бенвела.

– Какой он милый! – сказала Люси.

Это уже было слишком: сначала сестра Кемп, теперь мистер Бенвел. Я задыхался в этом приторном воздухе.

– Я зашел попрощаться, – сказал я. – Поеду в деревню, займусь домом.

– Я очень рада. Завидую тебе. Я приеду взглянуть, когда немного оправлюсь.

Я не нужен ей, подумал я, мы свое дело сделали, гиббон Гумбольдта и я.

– Ты будешь моим первым гостем, – сказал я.

– Да, и очень скоро.

Сестра Кемп вышла за мной на лестницу.

– А теперь, – сказала она, – идемте взглянуть на что-то очень прекрасное.

В комнате стояла белая колыбель, увитая лентами, а в колыбели был ребенок.

– Что, хороший человечек?

– Замечательный, – сказал я, – и очень милый… Кемпи.

Постскриптум

Этот ребенок родился 25 августа 1939 года, и Люси еще не вставала, когда сирены противовоздушной обороны дали первую ложную тревогу Второй мировой войны. Эпоха завершилась, моя эпоха. Разумом мы предвидели, что это случится, рассуждали на эту тему, но до последнего момента держались унаследованных привычек.

Набросайте в бетонированный бассейн дерева, и рожденные в неволе бобры, бессмысленно подражая предкам, станут запруживать несуществующий поток. Так же и мои друзья – мы были все погружены в свои частные дела и переживания. Смерть отца, утрата дома, моя скоропалительная любовь к Люси, мои литературные поиски, мой сельский дом – все обещало новую жизнь. Новая жизнь настала, но не по моему плану.

И книга, мое прощание со старой и начало новой жизни, – книга тоже не состоялась. Что касается дома, то я не провел под его крышей и одной ночи. Его реквизировали, заселили беременными женщинами и за пять лет помаленьку изгадили и изуродовали. Друзья рассеялись. Люси с ребенком уехала к тетке. Роджер пошел в гору в Военно-политическом управлении. Сам же я вел упорядоченную и вполне сносную жизнь, служа в полку.

В войну я несколько раз встречал Мокли – Молодчагой в офицерском клубе, Неудачником – на транзитном пункте, Мечтателем, объясняющим в войсках послевоенную обстановку. Похоже, он обрел всех своих мифических друзей; он расцвел, и в нем возобладал Молодчага. Сейчас он, по-моему, большой человек в Германии. Из моих близких знакомых никто не погиб, но наша жизнь, какой мы ее создали, тихо сошла на нет. Наш сюжет, подобно моему роману, остался не закончен – пачкой бумаги, пылящейся в глубине ящика.

Чарльз Райдер в школе

I

В воздухе пахло пылью. Тонкий абрис – все, что осталось в сумерках от золотых облаков солнечного света в домашней часовне, прежде наполненной младшеклассниками. Свет меркнул. Возвышавшийся за трилистниками и ветвистым вереском оконных переплетов осенний лист был теперь плоским и бесцветным. Весь восточный склон Спирпойнт-Дауна, на котором стояли здания колледжа, покрывала тень. Выше и позади, на верхушках Чанктонбери и Спирпойнт-Ринга, мягко угасал первый день семестра.

В комнате для занятий тридцать голов склонились над книгами. Но лишь немногие из старших учеников, обязанных следить за порядком, в тот день занимались хоть какой-то подготовкой. Классический пятый, новый класс Чарльза Райдера, «повторял пройденное за прошлый семестр», и Чарльз писал заметки в своем личном дневнике под прикрытием «Истории» Хасселла. Он поднял глаза от страницы к темным текстам, готическим шрифтом бегущим по фризу: «Qui diligit Deum diligit et fratrem suum»[130].

– Возвращайтесь к работе, Райдер, – сказал Эпторп.

«В этом семестре Эпторп вылизал себе должность старосты дома, – писал Чарльз. – Сегодня его первое вечернее занятие. Он ведет себя официозно и чопорно».

– Нельзя ли включить свет?

– Хорошо, Уикэм-Блейк, включите. – (Маленький мальчик встал из-за парты.) – Уикэм-Блейк, я сказал. Всем остальным нет нужды шевелиться.

Звяканье цепочки, шипение газа, бриллиантовый свет над половиной комнаты.

– Вы, не знаю, как вас