Стоян не знал, но важно объяснил, принимая от Алки «джойнт», что когда они в школе на уроках русского учили склонять слово «путь» (оно же исключение — то женское, то мужское), то всегда смеялись, потому что всё время плохое слово выходило, и они специально просили у Иды Орлиновны — «млада учителка, ох, какви хубави бедра имаше!»[66]— чтобы сегодня опять хорошее слово «путь» склонять:

— Тя се изчервяваше — не, достатъчно, колко още, цяла седмица вече скланяме[67]…

Чего только не услышишь!.. Я полез было за электронным словариком, но решил сразу спросить, как будет по-болгарски и третье сакральное слово, которое объединяет путок и куров. Стоян, со свистом вытягивая всю душу из «джойнта», мельчавшего на глазах, важно ответил:

— Так как русский — «эба».

Но мне этого было мало, надо услышать всё спряжение по лицам — я, ты, он. Тогда Стоян достойно расправил плечи и торжественно начал:

— Аз эба… — на что Алка прыснула:

— Во завернул, памятник! Аз есмь… — Я же не нашёл ничего смешного: кур эба путку, утка эба кура… у нас в немецком тоже есть идиотский птичий глагол для совокупления — «vögeln», «птичковаться», что ли… значит, мы, как и болгары, видим в этом что-то куриное… утиное… Я уточнил у Алки:

— А по-русски есть «птичковаться»?

— Чего-чего?.. Какие такие птички?.. Видел бы ты их хоботы, как у того слона. — Она мотнула головой на стену, где веселый слон стоял на воздушном шарике.

— Тогда как — слоняться? От «слон»? — обрадованно сообразил я.

— Не, «слоняться» — это другое, — охладила меня Алка.

«Осторожно, двери прислоняются!» — вспомнил я неизвестно что, на что Алка сонно отозвалась:

— Вот именно, прислоняются, а потом спать ложатся…

Стоян после «джойнта» затвердел и, как истукан, смотрел вперед.

— Эй, не пора ли пеперуни твои везти? Еще и пожрать чего-нибудь в кабаке не помешает… Заводи! — скомандовала, открывая глаза, Алка.

Стоян начал вслепую шарить ключом, искать (и не мог найти) зажигание, бросил это занятие, опустил руки и сообщил, что он свою работу «свершихом» и куда теперь ехать?

Алка встрепенулась:

— Вот Фредя вроде в кабак приглашал… А ты говорил — знаешь хороший гриль.

Затылок Стояна размышлял:

— Туда далече, чрез весь град… час пик…

— Ну, езжай куда хочешь, пора бы чего-нибудь… с травы на хавку тянет… а нам с Фредей и так хорошо, да, котик?

— Да, котику — очень хорошо, прехорошо…

Рядом с ней я словно купался в счастье: бултых… бултых… И начал уже плавно опуститься в мягкую оболочку, чтобы лететь вней до ядра земли, но услышал шуршание и тут же вынырнул обратно:

— А бабочки? Они умрут… умирают без воздуха…

Стоян равнодушно посмотрел на ящик:

— Не, казаха, че ще доживеят до утре[68]. А там подохнут…

— А их кормили? — продолжал я беспокоиться, прижимаясь к ящику уже всем телом и ощущая, как бабочки притаились, надеясь на мою помощь… И слова этого бычьего Стояна меня очень ранили.

Я стал крепче прижимать ящик, с тоской думая, как же так, существо родилось — и должно сидеть в тесноте… или лежать, да, лежать друг на друге, в страхе и тоске… а потом сдохнуть? Зачем? Мы хоть ходить можем перед смертью, а им даже летать запрещено… И какой этот болгарин равнодушный! «Всё равно подохнут». А ну, тебя бы положить на других болгар и сунуть в ящик… Но от вида мелькнувших в подкорке болгар штабелями я покраснел, внутренне замолк… чья бы корова молчала, а чья — мычала, печи и всё прошлое всегда с тобой…

Ресторан помнится плохо — только бормотание Алки:

— Какие-то чучела на входе, кальяны. На кельнерах — кафтаны, сафьяны… все, суки, пьяны…

Вот наш отдельный стол за загородкой, над ним прибиты медвежья шкура и рога (под которые ни я, ни Стоян не хотели садиться, села Алка)… Водка… много жареного мяса… Стоян гордо перечислял: вот жареные рёбрышки… говядина под соусом… свинина на вертеле… отдыхайте!..

Пошли первые рюмки стандартного типа «будем!». Водка после травы стала давить, наваливать пласты мыслей, в каждом можно было долго ковыряться — например, «ну, будем!», повторяемое Стояном, заставило задуматься о том, что этот тост говорится только в будущем совершенном времени. А будем — что?.. Будем быть?.. Будем будевать?.. Я буду быть. Я буду будевать. Или буду бывать?.. Или вообще будем живы? Надо бы Исидору ввести декретом будущее-процесс, чтоб у людей былочем заниматься… В целом это может подтверждать Ваш тезис о пассивном фатумном оптимизме славян: будем — и всё, это главное! А как будем — это уже другой вопрос…

Оболочка, в которой я так уютно сидел целый день, стала от водки как-то плотнее охватывать меня, качать, разносить в стороны, откуда было всё труднее возвращаться назад… ни прыг-скоком… ни скок-прыгом…

Сквозь шум и звон пробивались отдельные слова Стояна, которые я не мог и не очень хотел понимать, а тем более записывать. Не могу же я фиксировать все слова на свете, тем более такие уродливые, как у болгар, — «махмурлук», например, что красивого?.. Или «мар-зылан»… Как болван или барабан! Нет, русский язык — мягкий и ласковый — вот, например, слово «пепельница». Как звучит? Просто бабочка с крыльями!.. Так и хочется поласкать рукой. Кстати, и по-болгарски бабочка будет — «пеперуди», тут есть совпадения… Но вообще одного русского языка хватило бы на всех славян, зачем еще другие языки учить, мучиться?

Да и к чему вообще вся эта лингвистика, когда под столом ласковая нога Алки охватывала мою, отчего было очень приятно и казалось, что мы с ней — в заговоре, которого не знает никто в мире, в секрете, известном только нам, да еще Адаму с Евой… Некстати вспоминались слова полковника о том, что «кто бы с бабами связывался, не будь у них тела»… В общем, да. Но вот эта теплота, доброта… душливость… самодавача… Надо забрать её в Баварию…

…А если она заберёт меня в Холмогоры?.. Это где-то… провинция… Хорстович говорил, что один раз ездил в провинцию и больше не хочет — всюду на разбитых углах сидят на корточках небритые татуированные люди в штанузах, с банками пива в мозолистых руках, и у всех золотые зубы, и все они поминутно то хлёстко плюются, то так ловко — цык-цык — бочком, сморкаются. «А где это — провинция?» — спросил я его. «Всюду, где не Москва», — ответил Хорстович, на что я усомнился — есть же большие города, много миллионов, какая же это провинция?..

Потом Алка и Стоян куда-то пропали. Я обнаружил себя за столом, полным костей и пролитой водки. Холодная злоба стала шевелиться во мне — «пошла в туалет приятное делать бычку… сказал же сам — плотоугодлив зело».