– Будьте же милосердны, Мария! – взмолилась она. – Подарите ему хоть одну улыбку!

Ее острые ногти вонзились в руку Марии, и, повинуясь не столько милосердию, сколько желанию избавиться от боли, баронесса вновь повернулась к Сильвестру и с усилием растянула губы, изображая улыбку.

Лицо маркиза задрожало, и Мария испугалась, что темпераментный венгерец сейчас зальется слезами. Однако ничего страшного не произошло: он лишь улыбнулся в ответ, кивнул – и, резко повернувшись, вышел из залы.

Только теперь Мария смогла вздохнуть спокойно и, откинувшись на спинку, приготовилась наслаждаться музыкой, да не тут-то было. Взяв последнюю, неимоверно высокую ноту, испанская певица умолкла и принялась раскланиваться под вежливые аплодисменты слушателей.

Вечер, оказывается, закончился. Гости стали разъезжаться.

В конце 1786 года заговорили о государственном перевороте. Два неурожайных года разорили Францию; на народ обрушились новые налоги. В Париже дворянство с изумлением узнало, что в некоторых местностях крестьянам случается отведать мяса лишь три-четыре раза в год, а питаются они в основном хлебом, размоченным в подсоленной воде, да и того не вдосталь. В этой связи «очаровательная наивность» Марии-Антуанетты, посоветовавшей своему народу есть бриоши, то есть булочки, если не хватает хлеба, показалась уже не столь очаровательной.

Впервые королеве, жизнь которой прежде катилась по сверкающему кругу – Версаль, Трианон, Фонтенбло, Марли, Сен-Клу, Рамбулье, Лувр, Версаль и т. д., – сделалось неуютно и как бы даже жутковато. Ей казалось, все ее ненавидят… она была почти права. Ей казалось, все желают ее погибели… она была почти права и в этом, однако никто еще не знал, что те самые именитые дворяне, которые так старательно роют королеве яму, рано или поздно сами в нее попадут.

Но до этого еще оставалось время, и хотя первые зарницы будущей грозы уже вспыхивали на горизонте (по стране прокатилась волна «хлебных бунтов», когда голодные люди громили лавки, останавливали и грабили баржи с зерном и мукой), воздух по-прежнему оставался чист и мягок, а солнышко сияло, как в добрые старые времена. Впрочем, кое-что изменилось, однако никто не желал видеть изменений. Их и не видели.

Вот и в жизни Марии не изменилось ничего… кроме ее внутреннего состояния. Она вдруг ощутила в себе какой-то надлом – и никак не могла исцелить свою душевную рану. Она была женщина, она была дитя своего времени, она была воспитана в убеждении, что единственное предназначение женщины – быть верной служанкою супруга, а ежели супруг отвергает ее – следовало покорно сносить немилость судьбы. Впрочем, к чему лукавить: ее легкомысленный век предлагал некое единственное средство, способное скрасить жизнь с нелюбимым (или нелюбящим) мужем: чувственное увлечение, легкомысленное кокетство.

Сильвестр не был ею любим. Теперь ее вела к нему в постель какая-то особенная, на грани извращения, гордость: «Мой муж из-за своей выдуманной чести толкает меня в пучину порока, а вот любовник из страсти ко мне забыл и о чести, и о совести!»

Мария не очень-то интересовалась секретными симолинскими делами, однако хитрющий Иван Матвеевич позаботился довести до ее сведения, что маркиз Шалопаи, у коего была немалая должность во французском министерстве иностранных дел, сделался секретным агентом русского посла и теперь регулярно снабжает Симолина теми тайными, часто меняющимися шифрами, которыми пользовались в своей переписке министр иностранных дел Франции граф Монморен и французский поверенный в делах в России Жене, известный как чрезвычайно ловкий шпион, которого никому еще не удалось схватить за руку. Однако после того, как Симолин через особо доверенных своих курьеров, Литвинова и Константинова, начал пересылать в Россию шифры Монморена, французская дипломатическая переписка свободно прочитывалась в Санкт-Петербурге, и Безбородко удалось несколько раз весьма ощутимо воткнуть палки в колеса Жене, который терялся в догадках относительно такой сверхпроницательности русского министра. Во всем этом была, как выяснилось, немалая заслуга Марии… Ну что ж, во все века женщины вызнавали у мужчин всевозможные тайны при помощи только одного-единственного способа, так что у Марии не было оснований считать себя более продажной, чем ее многочисленные предшественницы. В конце концов, она не получала от связи с Сильвестром ничего, кроме морального удовлетворения, ибо страстный маркиз ей поднадоел.

Второю прихотью Марии внезапно сделалось занятие, которое обыкновенно считается привилегией мужского пола: спорт. Как-то Иван Матвеевич обмолвился: «Вашей красоте, Мария Валерьяновна, недостает силы. В сочетании с изысканностью она придаст вам особый шарм. Вы будете воистину непобедимы и неотразимы!» Еще более убедило Марию упоминание о том, что пресловутая баронесса д’Елдерс любого мужчину за пояс заткнет в стрельбе из пистолетов и фехтовании. Это поразило Марию, как поразила ее и сама личность espionne internationale. Ну хорошо, ухитрилась Мария проникнуть в будуар баронессы тайком, а попадись она Этте Палм на глаза – вряд ли бы удалось не только сделать дело, но и живой уйти, ибо «прекрасная фламандка» в совершенстве владела всяким холодным оружием, дралась, как заправский боксер, была ловчее циркового жонглера… несмотря на свои сорок три года!

Образ этой достойной противницы сделался для Марии как бы примером. Хитрющий Симолин только руки потирал, чая, когда сие наливное яблочко упадет ему в руки, – то есть созреет для того дела, кое он уготовил Марии: работы секретного агента. А пока что нанял для Марии лучших парижских учителей фехтования, борьбы, верховой езды и плавания, а также бывшего метателя ножей из цирка, итальянца, и испанца – мастера бросать аркан.

Уже через полгода Мария сама себя не узнавала. Все было ей внове, все в удовольствие; кроме того, испанец научил ее великолепно танцевать, а итальянец – метатель ножей преподавал некое подобие бельканто[103]. Она знала уже так много, так много умела, что эти знания и умения подспудно искали выхода, какого-нибудь реального воплощения. Этого только и ждал мудрец Симолин!

* * *

Однажды Мария проснулась среди ночи от тягостного предчувствия. Уже и звезды погасли, и небо просветлело, и первые лучи солнца заиграли в вершинах деревьев, а Мария все вертелась с боку на бок, сминая постель, и подушка чудилась то мягкой, то твердой, как камень. Наконец, отчаявшись, поднялась, кое-как умылась и решила выйти в сад – проветриться, охладить пылающую голову.

Уверенная, что в такую рань не встретит ни души, она надела белую рубашку и мужские панталоны до колен, решив не терять даром времени, а заняться гимнастикой. Шенкеля у нее были стальные: лошадь послушно шла под ее седлом даже без поводьев; а вот руки довольно быстро уставали от фехтовальных забав. Иван Матвеевич посоветовал ей подтягиваться на толстых ветках, а еще лучше – лазить по деревьям для тренировки. Однако зрелище баронессы Корф, средь бела дня лезущей на дерево, могло любого слугу повергнуть в смятение; по ночам сторож мог принять ее за вора; в этот же рассветный, ранний час сторож уже отправился спать, а прочие слуги еще не проснулись. Время для гимнастики настало самое подходящее!