На ее лице отразилось удивление, тут же сменившееся недоверием, и почему-то это недоверие задело его. Он быстро заговорил, боясь передумать:

— Да, был, прежде чем присягнул на верность калардинскому князю. А знаешь, почему я это сделал? Почему перестал грабить и убивать путников на большой дороге? Потому что мне стало страшно и дальше делать только то, что вздумается, не повинуясь никаким законам. Мне опротивела моя свобода. Она мне поперек горла стала, Эллен, потому что из-за нее я...

Он задохнулся, словно давая себе последнюю возможность умолкнуть, не сказать то, чего за многие годы так никому и не сказал — и Глоринделю тоже, хотя он просил. Вернувшись с полдороги, смеясь и пронизывая его вечно злым и пристальным взглядом — просил. Но Натан не сказал.

А сейчас — не мог не сказать.

— У меня был друг. Старый верный друг. Алан Джойс его звали. Мы с ним в одной банде были — его разорили налоги, а мне легкой наживы хотелось. С нами был его сын, совсем ребенок еще. Мы с Аланом вместе через многое прошли... И все его уважали, его нельзя было не уважать — с ним я всегда был уверен, что у меня надежный тыл. И он... никогда не нарушал данного слова. Редко что-то обещал, но коль уж сподобился — его слово было закон. Однажды войска местного лорда устроили на нас облаву, и Алана ранило стрелой. Он почти неделю мучился в агонии, и я все это время от него не отходил. И он попросил меня, чтобы я прогнал его сына. Мальчишка сам по себе был слабый, безвольный, его тоже за приключениями тянуло, как меня когда-то... но стержня в нем не хватало. И Алан это знал. Знал, что без стержня с такой жизнью ты долго не протянешь. И я обещал ему, что наставлю его пащенка на путь истинный. Пообещал, понимаешь? Я дал ему слово. Только мое слово, и ничего больше. А когда он умер, я ничего не сказал его сыну. Тогда на нас то и дело устраивали облавы, многие гибли... и нам были нужны люди. Каждый лишний человек был на счету. Я подумал, что ничего не случится, если я сдержу обещание чуть позже, через недельку-другую, а пока просто не буду посылать мальчишку под стрелы.

Натан умолк. Слова лились из него легко и естественно, ведь он сотни раз складывал их в мыслях, хотя и подумать не мог, что хоть когда-нибудь станет произносить вслух. И теперь, подойдя к самому главному, он понял, что должен был рассказать об этом Глоринделю. Там, в Калардине, после того, как узнал правду о нем и Аманите. Должен был, и это было бы... это было бы правильно.

Он взглянул на Эллен, в ее неподвижные глаза — такие же неподвижные, как глаза того, во что превратился Глориндель, такие же слепые, как вырванный им глаз Аманиты. И подумал: это расплата. За то, что я и тогда не сделал, что было должно. И теперь ты здесь, Эллен, — вместо Глоринделя и вместо Аманиты. Ты единственное, что у меня осталось, потому что все возвращается на круги своя, я нарушил свой долг, и я снова предал.

— У нас было укрытие. Там в погребе хранилась вся наша добыча. Солдаты князя подожгли дом, пытаясь нас выкурить. Мы отбились, мы убили их всех, но я не хотел уходить. Я не смог уйти, потому что женщина, которую я любил, назвала меня трусом и подонком. Она обвиняла меня, что мы теряем то, что заработали кровью, а я стою и смотрю на это. Я и вправду просто стоял и смотрел, я не мог ничего больше сделать, вход в дом завалило, и я...

— Ты послал туда этого мальчика, — сказала Эллен. — Вниз, в погреб. Сквозь огонь. Чтобы он вытащил самое ценное. Ты бы не сделал этого, но в завале у входа оставалась щель. Ты мог бы даже не заметить эту щель, если бы Аманита не кричала, что ты стоишь и смотришь, и только. И ты смотрел. Ты хорошо смотрел. Щель была слишком маленькая, чтобы в нее мог протиснуться ты или кто-то другой, но мальчик смог бы. Он был такой худенький и щуплый... и совсем маленького роста.

— Эллен. — Во рту у Натана пересохло, и он едва смог выдавить ее имя. — Откуда ты...

— Ты смотрел на эту щель и проклинал ее, потому что не мог устоять перед таким искушением, а мальчик боялся... он не хотел. Но ты криками заставил его. Сказал, что это не опасно, что в погребе еще нет огня, что ему только пролезть туда и обратно, а ты его подождешь... Ты кричал на него, а на тебя кричала Аманита, это было давно, но ты помнил так хорошо...

— Эллен! — Он взял ее за плечи, глядя в безучастное лицо. — Откуда ты все это знаешь?!

— Я видела, — просто сказала она. — Я все это видела во сне, много раз. И я помню... я помню, как ты смотрел на эту щель. И думал: если бы, если бы только ее там не было, этой проклятой щели. Ты все время думал только одно это. Как будто просил.

— Просил, — деревянно кивнул он. — Только она ведь... все равно была.

Эллен слабо улыбнулась одним уголком губ.

— Он погиб, да?

— Да. С потолка упала балка, она пробила крышку погреба и завалила вход окончательно. Я ничего не смог сделать и...

— И нарушил свое слово.

— Я его еще раньше нарушил. Когда не сделал того, что обещал, сразу. Просто это было обещание из разряда тех, которые легко оставить на потом... — Натан перевел дыхание, потом продолжил со спокойствием человека, которому больше нечего терять: — Тот человек, его отец, был моим другом. И считал меня своим другом. Зачем нам враги с такими друзьями, верно? Я мог спасти его сына... и знал, что могу, когда не спас. Если бы мой друг был моим господином, я бы ринулся за его сыном хоть в огонь, хоть под стрелы. Но меня держало только данное слово. Которого никто не слышал. А еще... была Аманита, и она...

— Ты бесчестный человек, — мягко сказала Эллен. — Боги создали господ для таких, как ты. Вы ничего не умеете делать сами.

— Эллен! — опешил Натан; а что, разве ты ждал от нее чего-то другого, тут же с горечью подумалось ему? Ждал поддержки, утешения, хотел услышать, что поступил правильно, что не виноват?..

— Вы рождены быть слугами, — так же мягко продолжала Эллен, и у Натана снова возникло жуткое ощущение, что ее глаза видят его. — Если в ход идет ваша добрая воля, вы творите только зло. Потому что на совесть-то легче легкого наступить. Делов-то, а? Потому долг чести — не для вас. А вот если за нарушение долга вам грозит виселица — это да, это дело иное. Эх, друг мой Натаниэль, это ж надо было тебе так опростоволоситься: от одной виселицы избавился лишь затем, чтоб подставиться под другую! Смех да и только.

— Милорд... Глориндель? — прошептал Натан.

— Не терзай себя так, Натан, довольно. Оно не стоит того. Ты таков, каков есть. Как и я. Я вот — сам себе закон. И у меня, в отличие от тебя, нет долга, но есть принципы. Я по ним действую, и только по ним, и могу по ним творить хоть добро, хоть зло. И приказывать тебе — и я ведь не всегда решаю неправильно, верно же, Натан? Часто, но не всегда. Ты же творишь добро, только если тебе прикажут. И за это... ты позволишь мне быть твоим другом?

Натан встал на колени. Он давно уже не держал в своей руке руку Эллен (которая, словно в дурмане подумал он, не была рукой Эллен) и, застыв, слушал голос — голос Эллен, который не был голосом Эллен... он был голосом Глоринделя. Ее губы шевелились, и с них слетал знакомый насмешливый голос, в котором было немного раздражения, и немного обиды, и немного грусти, — и говорил он то, что эльфийский аристократ Глориндель никогда не сказал бы вслух, но что он думал, постоянно думал и не мог сказать, пока его душа не отделилась от тела и не заняла тело этой женщины. На мгновение, Натан знал это, всего на мгновение, так что у них мало времени.